внутрь, как вошла бы в любой туннель, и проходишь назад или вперед между выходами.

Этта кивнула, растирая закоченевшие руки, пытаясь вернуть им чувствительность. От следующего вопроса ее отвлекла шальная мысль. София сказала наши предки. Этта подумала было, что речь идет о Софии и ее деде, Айронвудах, – но среди этих безликих «предков» были и ее? Линдены?

Мысль заполнила темный пыльный уголок ее сердца, который она закрыла еще ребенком жгучей, почти невыносимой надеждой. Она никогда не позволяла себе хотеть большего, чем у нее уже было; это было ужасно неблагодарно при той любви, которой окутывали ее мама с Элис. Но… семья. С корнями и десятками, судя по всему, ветвей, с одной из которых она упала.

– В сундуке в соседней каюте найдется еще одно платье тебе по размеру, – махнула рукой София. – Бог знает, может, ты влезешь в него лучше, чем в то, которое я на тебя нацепила.

Обида померкла на фоне внезапного осознания.

– Где мои вещи? – спросила Этта. Ее одежда, мамины сережки…

– Твое уродливое платье я сожгла, как только мы пришли, – ответила София. – Все равно оно было испорчено. Серьги в мешочке в… кое-где.

Паника ослабила хватку.

– Клянешься, что не выбросила серьги?

– Хотела, – призналась София. – В жизни не видала такой отвратительной пары сережек. Но… жемчужины оказались настоящими. Вот я и подумала, что, возможно, однажды они тебе пригодятся. Продать.

Этта вздрогнула от удивления. Продать?

– Просто сходи за этим чертовым платьем… а заодно и за исподним. Все, что тебе нужно, завернуто в коричневую бумагу, – объяснила София. – И поторопись, хорошо? У меня назрел следующий вопрос.

Этта встала на негнущихся ногах, но остановилась у двери, прислушиваясь. Убедившись, что поблизости никого нет, вышла, нырнув в соседнюю каюту. В ней почти ничего не было – даже стола, – так что девушка тут же нашла сундук и присела возле него. Тяжелая крышка застонала, когда она потянула ее вверх, уловив приятную волну лаванды.

Мешочки с лавандой обнаруживались то тут, то там: прятались среди лежащих сверху одеял и даже в кожаных ботинках, которые она отставила в сторону. Коричневый сверток, перевязанный бечевкой, лежал внизу, под очередным слоем одеял. В сундуке нашлось кое-что еще: бутылочка, пахнущая розовой водой, расческа, и… выдохнув обжигающий легкие воздух, девушка схватила бархатный мешочек.

Серьги вывалились на ладонь, и Этта выронила бархат. Всхлип вырвался из глубин ее души, да такой бурный, что она вздрогнула. Девушка прижала кулак ко лбу, почувствовав укол впившихся в кожу замочков.

Не надо было ей покидать каюту Софии. Она не могла держать себя в руках, не ощущая давления и необходимости притворяться. Сейчас казаться смелой или спокойной было не обязательно. Доказывать было нечего.

Элис. Боже мой, Элис. Этта посмотрела на свои руки, словно ожидая увидеть следы крови наставницы. Ее убили, чтобы добраться до Этты, – почему она не остановилась, не послушала, что старая женщина пыталась втолковать ей в кабинете матери? И почему Элис пыталась все это предотвратить?

Ей нужно придумать, как держать себя в руках, иначе она никогда не выберется отсюда. Никогда не найдет дорогу назад в свое время.

Дыши, утеночек. Считай со мной. Три счета вдох и три – выдох…

Голос Элис плыл среди раздробленных осколков Эттиных мыслей. Девушка полной грудью вдохнула влажный воздух, сосредоточенно вслушиваясь, как расправляются легкие, и медленно, как учили, выдохнула. Переживания и паника так давно не душили ее, что она забыла, как легко попасться в их тиски.

Закрой глаза.

Слушай только музыку.

Слушай.

И она слушала: поющих матросов наверху, пульс, быстро и неукротимо бьющийся в ушах. Машинально подняв руки и сотворив из воздуха скрипку, она заиграла для собственного успокоения. Поняв, что делает, остановилась.

Этта с усилием выдохнула через нос, потирая пальцем переносицу.

Мама хотела, чтобы я путешествовала. Нет, не так, конечно, но однажды. Она хотела, чтобы я знала, чтобы понимала, на что способна.

Впервые в жизни Этта осознала, что, наконец, столкнулась с маминым главным секретом – самой сутью того, кем она была,