выживания все, до последней капли, я готова была лечь костьми, лишь бы бункер продолжал жить. Мы просчитались. Жестоко просчитались. Кошкин ушел в лучший мир, не увидев заката своего детища. Я вижу, и больше всего на свете мне хочется умереть. Я все потеряла. Ничего не осталось. Только разрушенное убежище, заляпанное кровью и дерьмом. Чего ради мы выживали эти годы? Чтобы стать страшными тварями? Я не хочу такой судьбы. Я хочу остаться человеком!

Женщина сорвалась в крик. Ее голос, полный смертельной муки, заплясал эхом по углам, рассыпался на миллионы отголосков.

Женя сидел у кровати в углу, стараясь не касаться заляпанного мутной слизью покрывала, под которым недавно лежала Соня.

– Ты пока еще жива. Быть может, не все потеряно, – невнятно сказал мужчина, протягивая Марине руку.

– Нет. И ты прекрасно знаешь, что со мной станет. Я тебя умоляю – беги отсюда… Спасись. Я не хочу, чтобы ты видел, как я теряю разум, – прошептала начальница бункера, прижимаясь щекой к его пальцам.

– Мне некуда идти. Все равно я медленно умираю. Радиация сжирает меня изнутри, мои дни сочтены. Я останусь с тобой до конца, как не смог остаться до катастрофы, – медленно выговорил Хохол. Силы его покидали.

Марина поцеловала грязную, покрытую шрамами ладонь.

– Я по-прежнему тебя люблю. – Женщина села. В тусклом свете последней лампочки ее лицо, белое, заплаканное, казалось мертвым. Запавшие глаза, обведенные синевой, сальные волосы, спутанные, грязные. Искусанные до крови губы.

Хохол обнял ее, и они сидели в тревожном полумраке, не говоря ни слова. Да и ни к чему были слова в рухнувшем мире, на потонувшем корабле последнего убежища.

В мире, где обесценились понятия, где исчезла половина слов, добро и зло причудливо перемешались, сплелись между собой в запутанный клубок, слова больше не значили ничего. Ценились поступки, жесты, и порой для спасения было достаточно вовремя протянутой руки, ободряющего тепла, которое спасало от боли, лжи и непрекращающегося кошмара. Почему человек понял это лишь теперь? Да и понял ли? В большом метро, где за каждые несколько метров жизненного пространства шла ожесточенная грызня, было ли место надежности, спокойной, нерушимой дружбе и взаимопомощи? И остались ли в перевернутом мире эти понятия?

До катастрофы мало кто осознавал, как важно было почувствовать, понять, когда человеку нужна помощь. Когда чья-то ладонь на плече спасала от беды. И редкие люди обладали бесценным даром явиться вовремя. А большинству было все равно. Толкни слабого – удержись на вершине. А им, несчастным, опустившимся, как никому иному требовалась поддержка. Надежное плечо и крепкая рука, способная вытащить из водоворота неприятностей. Даже не совет, не помощь – осознание того, что рядом есть тот, кто не отвернется никогда. Люди перестали это видеть. «Каждый сам за себя!» – гласила житейская мудрость. И вскоре цивилизация лжи, всепоглощающего безразличия и мировой ненависти скатилась в пропасть.

Год за годом, день за днем, ежеминутно, не прерываясь ни на секунду, Марина и Григорий Николаевич воспитывали в детях, в новом поколении сострадание, терпение и доброту. После того, как все наладилось, заместитель начальника и помыслить не могла о репрессиях. Однако эксцессы случались. Но тогда Алексеева и Кошкин взяли себе за правило судить и наказывать не человека, а лишь его поступок. Это ценилось на вес золота, потому что до катастрофы неизжитая советчина, царившая в мыслях, осуждала личность в целом, а не его дела. Нет, Марина не была наивной идеалисткой, видевшей в людях только хорошее и даже у убийцы замечавшей добрые голубые глаза. Она отдавала себе отчет, что без железной дисциплины порядка в бункере не будет никогда, но следовала своим принципам. «Ты поступил плохо!» – вместо «Ты дурак!». Начальник и его заместитель научили ценить человека. В крохотном мирке, где все друг друга знали, установился порядок и доверительная теплая атмосфера. Несмотря на то, что на поверхности царили новые хозяева мира, несмотря на постоянные смерти.

Здесь умели верить. Стараниями Марины, которая убеждала всех, не жалея сил, что все будет хорошо. Это казалось жестокой насмешкой – знающая правду, не надеющаяся на спасение Алексеева, понимавшая, что рано или поздно идиллия и коммунизм обратятся страшным кошмаром, учила детей улыбаться и искать лучик света в каждом темном и безрадостном дне. Пресекала сплетни, разгребала грязь, по уши закопавшись в чужие житейские беды. И продолжала сеять разумное и вечное. Не надеясь ни на что. Заместитель начальника бункера малодушно уповала лишь на то, что погибнет раньше, чем увидит начало конца.

Она проиграла. Поставила все – и лишилась последнего смысла жизни. Сердце начальницы бункера обливалось кровью, когда она видела, во что превратились ее воспитанники.

– Нет. Мне все приснилось. Это не может быть правдой, – шептала женщина побелевшими губами, прижимаясь щекой к плечу Жени.

– Не вини себя. – Хохол ободряюще коснулся ее волос, будто прочитав мысли. – Ты сделала все, что могла. Продержаться в