– Что за ахинея? – прервал допрашиваемого инквизитор, он впервые позволил себе выказать раздражение. – Что это ты несешь?

Кристиан сидел с открытым в изумлении ртом, на кончике застывшего над бумагой пера набухала чернильная капля.

– Хайям, – проворчал фон Ройц, до сих пор молчавший в своем кресле.

– Кто? – Священник недоуменно нахмурился.

– Омар Хайям, пиит и астроном, родом из Персии. Ваш простолюдин, по всему видать, недурно образован.

– Я бы похлопал тебе, господин рыцарь, – осклабился пленник, – да извини уж, руки заняты.

– Перс… – Лицо Иоахима пошло вдруг пятнами. – О Всевышнем смеешь говорить устами нечестивого магометанина! Время наше отнимаешь, отравляешь слух богомерзкими виршами… Да ты хоть понимаешь, ничтожество, с кем вздумал тут играть?! Дерзкий пес! Одно мое слово – и тебя зажарят заживо, точно цыпленка! Кости переломают, все до единой! Вынут потроха и зашьют в брюхо горшок с углями, чтобы он тебя изнутри припекал!

Минуту назад еще спокойный и насмешливый, инквизитор страшно преобразился: щеки его побагровели от ярости, ноздри раздувались, с губ вместе с проклятиями срывались брызги слюны. Он подступил к пленнику, потрясая кулаками, – казалось, священник сам бросится претворять в жизнь собственные угрозы.

– Святой отец, – громко позвал его барон, и посланник Рима умолк, будто захлебнулся криком. – Держите себя в руках, святой отец.

Инквизитор судорожно вздохнул, провел ладонью по лбу, утирая выступивший пот. Рука заметно дрожала. Ледяной тон Ойгена подействовал не хуже выплеснутого в лицо ковша ключевой воды, приступ бешенства быстро проходил. Отец Иоахим поморщился и скосил глаза на Кристиана: ему не понравилось, как тот смотрел. Наверное, не стоило брать юношу с собой в допросную… Проклятие! Стыд и позор! Поддался гневу, как ребенок, у которого отняли игрушку! Да еще и прилюдно! Поганый еретик!

– Вы правы, фрайхерр фон Ройц, – он постарался, чтобы речь его снова звучала размеренно. – Определенно этот человек послан мне во испытание, и я не должен из-за него терять присутствие духа. Даже предавая грешника в руки палача, мне должно испытывать лишь сожаление и надежду, что он найдет в себе смелость отринуть собственные заблуждения.

Тело, распяленное на широких досках пыточного ложа, вдруг напряглось, жилы натянулись в судорожном усилии, и человек, сколь хватило ему возможности, прянул к своему врагу. Но тут же снова обмяк, кусая губы от боли в вывернутых суставах. Отдышавшись, процедил сквозь зубы:

– Думаешь, будто есть у тебя право судить обо мне и моих заблуждениях? О да, только так и думают такие сукины дети в сутанах. Ну изволь же, спрашивай, не стесняйся. И терзай, сколь душе твоей гниющей угодно. Да только я тебе радость-то подпорчу, святоша: не вырвешь ты у меня ничего сверх того, что и без пытки тебе бы сказал.

– Ну-ну, – протянул Иоахим с прежней насмешкой, – не сдавайся так скоро, герой. Потерпи хоть немного для порядку, а то ведь поспешным признаниям веры нет.

– Смейся, дьявол, смейся, пока можешь. Да вспоминай Жданице и пражских школяров, от таборитских псов бежавших да угодивших в когти папского коршуна. Помнишь, как твои заплечники пятки им припекали, как ложные признания тянули? Невинных, сгоревших у столбов, неужто позабыл?

– Невинных не помню, – инквизитор скривился, подавляя новую вспышку гнева. – Помню гуситских шпионов и еретиков. Все четверо сознались в грехах. И сжег их не я, а князь Кон…

– Врешь! – выдохнул пленник пылко, но тут же снова стал спокоен, жесткие складки на его лбу разгладились. – Врешь ты, курва папская, не было среди нас гуситов.

– Вот оно что… Стало быть, ты, Псу из Ямы, их дружок-приятель? Тот пятый, коего увальни жданицкого войта поймать не сумели? Воистину, сколь веревочке ни виться…

На лицо распятого человека легла печать безучастия, он попытался пожать плечами, но не сумел и лишь вымучил слабую болезненную улыбку.

– Я не пятый и даже не шестой. А вот который – не скажу, сам гадай, сколько еще наших по твою голову придет. Что у меня не вышло – то не беда, друзья половчее будут. Недолго тебе гулять по белому свету, змей.

– Изволите пытку начать, ваша милость? – пробурчал палач, хмуря кустистые седеющие брови. – Самое время ворот мальца повернуть.

Отец Иоахим ответил не сразу, он жадно всматривался в черты пленника, ожидая увидеть признаки страха и неуверенности, но сумел разглядеть лишь выступившую на упрямом лбу испарину. Потом, будто спохватившись, инквизитор снова бросил взгляд на