– Ладно, трусишка. Давай я тебя обниму, а потом ты вернешься к себе и сразу уснешь. Идет?

Обычно инициатива шла от самого Чандлера. В Хибики он нашел неиссякаемый источник эмоций, которые, не проявляясь внешне, были настолько сильны и искренни, что Сэм сумел, наконец, заполнить собственную пустоту и спасти друга от излишков разъедающего его яда. Но сам Хибики никогда его об этом не просил.

– Ну так что? – Он развел руки в стороны, и Сэм с готовностью принял помощь. От Курихары шла ровная приятная прохлада, с мерцающими вкраплениями сонного спокойствия и расслабленности. Сэм потянулся к этим чувствам, впитывая их как губка. Страх отступил, но уходить пока еще не хотелось.

– Слушай, – сказал он, отстраняясь, – можно я пока с тобой полежу? Пока гроза не кончится.

Хибики пожал плечами и лег на бок, лицом к стене. Сэм втиснулся под одеяло, прижавшись спиной к спине Курихары. Его окутало облако умиротворения, почти радости. Сердце было ею переполнено.

– Эй, Хибики, – сонно позвал он. – Ты ведь меня не бросишь, да?

– Конечно, нет, – в ровном голосе парня не было ни грамма сомнения. – Пока я рядом, с тобой ничего не случится. Обещаю. И спи уже давай, надоел.

Сэм подтянул одеяло к груди и закрыл глаза. Хибики правда верил в то, что говорил. Сэма нельзя было обмануть, даже ему. Особенно ему.

Гроза не заканчивалась всю ночь и почти весь следующий день.

За стеклами бесновался ветер, кусты магнолии теряли листья, желтые восковые лепестки безжалостно срывало тугими порывами. Генри специально разгородил шторы, чтобы видеть, как жалко и беспомощно трепещут тонкие веточки. К утру обещали возвращение теплого антициклона, однако дождливая погода была британцу больше по душе, напоминала о ветрах горной Шотландии, где он родился, и промозглых серых дождях Англии, где он вырос. Иногда Генри даже казалось, что он и сам – просто серая дымка, сползающая с крутых склонов. Когда выйдет солнце, она развеется без следа.

Вздохнув, Макалистер отложил бумаги, отпер ящик стола и спрятал их под замок. Невелика защита, но другой он придумать не смог. Ветер бросил в окно горсть дождевых капель особенно громко, Генри вздрогнул и на долю секунды в черном стекле, среди переплетения едва различимых в ночи веток, увидел девичье лицо. Только белый овал и блестящие глаза, больше ничего. Но этот дух его по-настоящему пугал, до потных ладоней и учащенного сердцебиения. Или с ней было что-то не так, или сам Генри стал слишком слабым и мягким, а мир мертвых такого не прощает.

Вечерний обход давно закончился, студенты спали на своих этажах, из-под двери Хенрика Ларсена по соседству пробивалась полоска света – датчанин по своему обыкновению ложился поздно, слушал радио в наушниках, как он охотно объяснял всем желающим и не желающим тоже.

После истории с Ао-Андон, травлей страшилок и явлением Сорате мертвой девочки они с Кимурой не перемолвились ни словом. Строго говоря, они даже не виделись, поскольку наутро после откровенного разговора Макалистер жестоко раскаялся в своем поступке. И был уверен, что и Кимура не рад таким новым знаниям. Однако же этой ненастной ночью единственное, о чем Генри мог думать, – как поскорее увидеться с японцем и рассказать ему все, что по крупицам удалось вынести из полурелигиозной шелухи, описанной в старинной книге.

Чтение оказалось насколько увлекательным, настолько и устрашающим. Вполне правдоподобные вещи в этой своеобразной летописи переплетались с мрачными суевериями, отжившими свое еще до правления королевы Виктории. К слову, и язык, которым велось повествование, заставил поломать голову, таким замысловатым, устаревшим и полным метафор он был. К тому же чернила от времени поплыли, и некоторые места вовсе не удалось восстановить. Получившийся конспект занимал три рукописные страницы неаккуратного размашистого почерка, и ими Генри спешил поделиться с соучастником своего несанкционированного расследования.

Уже возле самой двери комнаты № 3 он остановился и прислушался, с внутренним отторжением опасаясь, что услышит голос доктора Сакураи, но, по счастью, стояла абсолютная тишина. То, что Сората мог уже спать, Генри не сильно беспокоило, ведь