Вертикальные зрачки, ехидный изгиб широкой улыбки, блеск загнутых лезвий.
Чеширский Кот. Его я тоже узнал с первого взгляда, хоть жуткий монстр и нисколько не походил на благодушное животное с иллюстраций Джона Танниеля.
– Держи, Лео!
Я принял от рисовальщика матерчатый мешочек, убрал его в карман, затем осторожно сложил портрет подозреваемого и поднялся из-за стола.
– Благодарю, Шарль.
– Забери деньги, – потребовал рисовальщик. – Я слышал шуршание банкнот.
– Тебе показалось, – не моргнув глазом соврал я, натянул реглан и подошел к входной двери. – Закрой за мной.
– Пей чай! – напутствовал меня на прощанье Шарль Малакар.
– Обязательно.
Я вышел за дверь и по темным проходам отправился на поиски лестницы. Разговор о сиятельных оставил тягостное впечатление, поэтому правую руку я держал в кармане с револьвером, но никто в мою сторону даже не посмотрел. То ли вид был столь откровенно недобрый, то ли просто на сиятельного я со своими прозрачными глазами больше нисколько не походил.
Броневик дожидался меня на прежнем месте. Я забрался в кузов и протянул листок Рамону.
– Вот наш человек.
Рамон Миро подсветил себе электрическим фонарем, неопределенно хмыкнул и попросил:
– Напомни, как его зовут?
– Шон Линч. И еще Рой Ллойд, но это точно вымышленное имя.
– Проверим, – кивнул крепыш, карандашом записывая имена на обратной стороне листа.
– Что теперь? – спросил я.
Рамон с сомнением посмотрел на меня и потер подбородок.
– Сейчас уже поздно, нужных людей на службе могу и не застать. Отвезти тебя домой?
Я покачал головой. Альберт точно еще не вернулся с репетиции, Лилиана гостит у родителей, а с суккубом мне общаться не хотелось.
– Нет, давай лучше в Императорский театр, – решил я.
– Серьезно? В театр?
– Угу. Завтра с утра позвоню, узнаю новости.
– Как скажешь, – покачал головой Рамон и велел Тито трогаться с места.
Здание Императорского театра поражало воображение приезжих своей монументальностью, мускулистыми фигурами атлантов портика и многочисленными мраморными статуями фронтона. В центре крыши возвышался купол башни с золоченым шпилем, который в ясную погоду был виден даже с отдаленных окраин.
Коренные жители столицы этих восторгов в большинстве своем не разделяли и с пренебрежением именовали театр скворечником. Никто уже не мог точно сказать, по какой именно причине прижилось это уничижительное прозвище: то ли из-за напоминающей формой птичью клетку башни, то ли из-за обитавших внутри певичек.
Попасть внутрь не составило никакого труда: под репетиции Альберту Брандту выделили полуподвальное помещение в боковом крыле, и основной своей задачей вахтер полагал выгонять артистов, костюмеров и рабочих сцены курить на улицу. Отследить посетителей суетливый дедок попросту не успевал.
Само по себе репетиционное помещение показалось мне просторным, но не слишком ухоженным. Там я задерживаться не стал, уточнил у бежавшей по коридору полуголой девицы, где искать господина поэта, и отправился в указанном направлении. Стучавшей зубами от холода актрисе даже не пришло в голову поинтересоваться, кто я такой.
В кабинете Альберта оказалось едва ли теплее, чем в коридоре. Единственной его привилегией была возможность курить прямо за рабочим столом: когда я переступил через порог, под потолком так и витали густые клубы дыма.
– Лео! – удивился поэт, который размазывал по лицу белесую массу, консистенцией и внешним видом походившую на вазелин. – Я тут…
– Нет! – выставил я перед собой раскрытую ладонь. – Ничего не объясняй. Не хочу вникать в ваши богемные дела.
– Брось! – рассмеялся Альберт и продолжил растирать мазь. – Это состав для защиты от солнца. Без него я бы не пережил лето в Монтекалиде!
У поэта действительно была аллергия на прямые солнечные лучи, но я лишь недоверчиво хмыкнул.
