– Сиятельные нынче не в чести, знаешь ли.

– Все так плохо? – удивился я, снимая реглан.

– И даже хуже.

Я с болезненной гримасой опустился на кровать художника, откинулся на подушку, и немедленно в простреленном бедре начали пульсировать тугие уколы боли. Перегружать раненую ногу точно не стоило, но у меня сейчас просто не было возможности сидеть без движения. Еще и между лопаток ломило просто ужасно, шея едва ворочалась.

Шарль Малакар поднялся из кресла, уверенно, словно был зряч, взял со стола стакан с чаем и вернулся обратно.

– К счастью, мало кто заподозрит в слепом старике сиятельного, – усмехнулся он.

– Когда это началось?

– Ты все пропустил?

– Можно и так сказать.

Рисовальщик понимающе усмехнулся.

– Я чувствую, ты изменился, Лео. Что за дрянь ты употребляешь, морфий?

– Морфий, – подтвердил я.

– И, судя по сумбуру в мыслях, не колешься уже несколько дней?

– Я не кололся, Шарль!

– А я император Климент! – язвительно рассмеялся старик.

– Просто больше месяца провалялся в больнице. Морфий давали для снятия боли.

Шарль кивнул.

– Тогда все ясно. – Он немного помолчал, потом все же решил ответить на мой вопрос: – Началось это, Лео, со смертью императрицы. В «Атлантическом телеграфе» вышла статья под заголовком «Последняя сиятельная империи», и хоть там больше восхваляли Викторию, красным пунктиром прошла мысль, что время сиятельных ушло.

– Ты не читаешь газет.

– Я слепой, но не глухой! Я все слышу. И посуди сам: Климент привечал сиятельных, за время его правления они нажили себе множество врагов. Виктория избавлялась от наследия супруга, но являлась гарантом стабильности сама по себе. Ну а теперь, поверь мне на слово, прольется кровь. Старая аристократия ненавидит сиятельных, механисты считают их пережитком прошлого, а остальные попросту желают запустить руку в чужой карман.

Я приподнялся с кровати, оглядел погруженную в темноту комнату с пляшущими на потолке тенями и предложил:

– Хочешь отсюда переехать?

– Нет, Лео. Не хочу, – отказался старик и спросил: – Зачем пожаловал? Что надо вытащить из твоей памяти на этот раз?

– Человека.

– Ну хоть так! – хрипло рассмеялся старик, откашлялся и подошел к мольберту. – Сосредоточься, Лео. Сегодня у тебя в голове даже не каша, а самый натуральный студень.

Я улегся обратно на кровать и постарался восстановить в памяти нашу случайную встречу с Шоном Линчем в вестибюле отеля. Но голова была тяжелой, мысли путались, и сосредоточиться на лице рыжего ирландца никак не получалось. На границе сознания клубились непонятные образы, Шарль ругался, сминал листы и кидал их в корзину.

– Выпей чаю, Лео! – предложил он наконец. – Я заварил свой собственный сбор. Тебе понравится.

Отказываться я не стал. Мы с рисовальщиком посидели и поболтали о какой-то ерунде, а потом Шарль подтянул к себе чистый лист и несколькими скупыми движениями набросал портрет Линча.

– Извини, Лео. Это все, что я смог вытащить у тебя из головы. Завязывай с морфием.

Я осветил лист керосиновой лампой и присвистнул. На этот раз слепой рисовальщик превзошел сам себя: редкие карандашные черточки удивительным образом складывались в знакомое лицо. Именно этого человека я видел у стойки портье в тот злополучный день.

– Просто поразительно! – не поскупился я на похвалу.

– Твои слова – как бальзам на душу, – рассмеялся Шарль, ушел в темный угол и зашуршал мешочками. – Я отсыплю тебе чаю, пей три раза в день. Станет легче.

– Отлично! – улыбнулся я и, стараясь не шуметь, приподнял лампу и придавил ее основанием пару сотенных банкнот. А потом, повинуясь некоему наитию, взял из мусорной корзины один из смятых листов.

Глаза, клыки, когти.