немного, присматриваясь и прислушиваясь.
День в разгаре, люди должны ходить, куры и гуси расхаживать, свиньи в грязи купаться. И вся скотина должна мычать, хрюкать, кукарекать. Но тишина гнетущая, пожалуй, даже мертвая. По спине холодок пробежал, и чувство опасности возникло. Захотелось развернуться и уйти восвояси. Пересилил себя, к деревне пошел. У первого же хозяйства в ворота постучал, покричал. Безответно. Калитку толкнул – распахнулась. Еще раз покричал, чтобы за татя хозяева не приняли. А в душе тревога нарастала, страх появился. Открыл дверь в избу и замер. В сенях мужик стоит. Одет-обут, застыл неподвижно, как статуя. Первуша сразу понял – не мертвый он, глаза открыты, поблескивают, кожа чистая, нет трупных пятен, следов разложения, как и запаха соответствующего. Окликнул хозяина:
– Спишь или худо стало?
Мужик не ответил, не шевельнулся, голову в его сторону не повернул. Первуша руку хозяина потрогал. Прохладноватая, но не ледяная, какая у мертвецов бывает. Показалось – слегка дернулась. Обошел его, в избу вошел. А тут картина еще похлеще. Хозяйка в сарафане у печи стоит, на ухват оперлась, в сторону стола смотрит. За столом двое деток сидят, в руках ложки, к чугунку в центре стола тянутся. Но все замерли в движении. Как будто приказ кто-то неведомый отдал, как в детской игре «замри-отомри». Только сейчас не игрушки. Первуша до женщины дотронулся, до детей, потом до чугунка. И руку отдернул. Чугунок теплый, как недавно из печи вынули. А только в печи огня нет и сама печь холодная. Единственными звуками в избе были его, Первуши, шаги да поскрипывание половиц. В бедных избах полы земляные, в зажиточных – из струганых досок. Первуша не трогал ничего, не открывал сундуки. Выбрался во двор, прошел в коровник. Здесь еще удивительнее. Рядом с коровой – молодая женщина, обликом на хозяйку похожа, наверное сестра. Под выменем подойник стоит, наполовину молоком полон. Не мертвы, не шевелятся. Еще в два хозяйства зашел, и везде картина одинаковая. Никогда не слышал о таком и тем более не видел. Очень странно. А главное – ни одной мысли нет: что произошло и как исправить. Болезнь неведомая? Так люди и животные лежали бы. А то некоторые шагали, одна нога в воздухе висит, положение неустойчивое. Но не падают, хоть и должны. Надо на хутор возвращаться. Зашел в лес, разделся донага, одежду вытряхнул. Потом нашел куст полыни, сорвал несколько листков, обтерся. Если лихоманка какая, должно помочь. Вернулся раньше, чем солнце садиться стало, в глубокой задумчивости.
Купава с расспросами не приставала. Захочет Первуша – сам расскажет. Поужинали в молчании. Как стемнело, Купава на лежанку печи забралась. С тех пор как печь топить стали, Купава там спала. Лежанка широкая, тепло от печи до утра держится. Первуша на полати улегся. Уснуть долго не мог, перед глазами стояла странная деревня. Не сонная, как если бы кто-то опоил зельем. Тогда бы понятно было. Опыта не было, случай трудный. Эх, посоветоваться бы с Колядой. Вертелся до полуночи, решил с утра, пока Купава будет занята на пасеке, прибегнуть к помощи Вещей книги. А если и она не сможет помочь, тогда обратится к духам рода. В борьбе с вороньим царем Калимом они здорово помогли. По мелочам тревожить дух предков не стоит, но люди в Марьиных Колодцах вовсе не мелочь.
Утром, после завтрака, с нетерпением ждал, пока Купава на пасеку уйдет. При ней задействовать Вещую книгу нельзя. Сочтет колдуном, чернокнижником. А отношение к ним на Руси известное: либо в кандалы, либо извести под корень. Открыл сундук, оставшийся от отца Купавы, достал обе книги. Библию огладил по кожаному окладу, в сторону отложил. С волнением взял в руки Вещую книгу. Прочитал наговор, сосредоточился мысленно, повторил несколько раз: «Марьины Колодцы». Книгу открыл, на странице появилось изображение. Первуша сразу узнал деревню, где был давеча. С виду все нормально. Ходят люди, занимаются делами. Вот женщина дородная кормит кур зерном, мужик колет дрова. Дети играют в «пятнашки». Обычная сельская жизнь. Но вот в деревню въезжает возок, с него важно слазит какой-то мужчина, явно облеченный властью. То ли княжеский тиун, либо староста. Для небольших деревень, стоящих неподалеку, он назначался один. Вокруг него быстро собираются жители. Приезжий что-то говорит, размахивая руками. Наверняка нечто обидное либо предъявляет требования непомерные. Понять бы – что? Коляда мог понимать по губам. Но Первушу этим навыкам не научил.
– Рано тебе, – говаривал он.
А оказалось – уже никогда не научит. Изображение в книге есть, а о чем разговор – непонятно. Мужики словами приезжего явно возмущаться стали. Один так и вовсе с досады колпак с головы сорвал, на дорогу швырнул. И все вместе кричать стали – рты разинуты, глаза выпучены. Понятно – недовольны словами. Староста спорить не стал. Он один, мужиков много, в запале побить могут. Уселся в возок и был таков. Потом видение в книге дернулось. На странице тот же староста, только вечером, в избе. Свеча горит на столе. Мужик что-то читает, губами шевелит, потом какие-то тайные знаки руками делать стал. А уж когда свечу наклонил и капли расплавленного воска стали в чашу с водой капать, понятно стало – волхвует, колдовством непотребным занимается. Опять видение на странице дернулось. Та же деревня, только пустынная. А если и есть кто, застыли в нелепых позах. Ага, понятно стало, чьих рук дело. Страница белой сделалась, видение исчезло, Первуша книгу закрыл. Благодарен он Вещей книге, подсказку дает.
