он – подлинный он, плыл в огромных серых волнах, в смертельно холодной воде. Вскипали пенные барашки на гребнях раскатистых водяных гор, которые неслись, дыбясь, диким табуном по краю неба, то вдруг стремительно проваливались в преисподнюю – и он так ясно увидел, как выглядит его смерть. _Она была громадной водяной пустыней, где никого нет. И волны там были живыми существами_. Он лежал под влажным кустиком, не в силах шевельнуться, а тот, кто плыл по воде, охваченный её леденящим холодом, почему-то изо всех неисчислимых жизненных видений в гибельный час остановился на этом: как он лежал, недвижимый, под нарядным кустом, и рядом на зелёном мху валялись, вывалившись из корзины, круглые большие грузди, студенистые сверху и чистые, белые, ровнополосатые исподу. Глядя на эти грибы, он и пришёл в себя, вернулся из водяной смерти на мягкий мох, под кустик бересклета.

Дома он нехотя сказал своему отцу, что в лесу с ним была падучая и он валялся на земле, но отец, огромный, кривой на один глаз Елисей ничего на это не ответил, высморкнулся на землю и пошёл в угол двора затёсывать топором колья. Сын к этому больше не возвращался – а вскоре подошло время рекрутского набора, его признали годным для службы, и он с пьяными рекрутами, сам тоже пьяненький, отбыл на барже незнамо куда. Пройдя долгий кошмар карантина и обучения, он попал на морскую службу, его зачислили матросом на миноносец, где новый дружок, белобрысый матросик Ляхов сделал ему услугу: на тыльной стороне крепкой и красивой крестьянской руки салаги выколол якорь и синие буквы: 'Пётръ'.

Жил-был финский рыбак Юхани Бергстрём, прадед которого был чистым шведом. Он наткнулся на вымоченный в солёной воде белый труп, который прибило к берегу возле Кривой косы. Юхани похоронил найденного в прибрежном лесочке, ничего не сообщив об этом властям, потому что не хотелось ему дурной и долгой мороки с ними. Но через несколько месяцев, когда он повёз сайру в Кеми, встретился там в таверне с русским купцом Таратушкой и спросил у него:

– Скажи-ка, брат Таратушка, ты не знал никогда матроса по имени Пётр?

– А фамилия какая? – недоверчиво косясь, как и всегда, молвил купец.

– Фамилия неизвестна, но известно, что он служил в русском военном флоте, – продолжая скрытничать, разъяснял Юхани. – Я подумал, что, может быть, совершенно случайно ты знаешь русского военного матроса по имени Пётр.

– Так ведь сейчас у нас война с японцем, – воскликнул хмельной Таратушка. – Эвон их сколько, военных моряков, кругом стало. И каждого зовут то Пётр, то Сидор, то Иван, как тебя. Ты бы, Иван, чего другое у меня спросил?

– Я ведь не совсем финн, Таратушка, – загадочно улыбаясь, сообщил Юхани. – Во мне есть шведская кровь, и фамилия у меня шведская -Бергстрём.

– Ну так что ж? – ничуть не был удивлён русский купец. – Я ведь тоже наполовину цыган.

– Мой дедушка был уже чистым шведом. А его прадедушка был личным камердинером короля.

– Ишь ты, – на сей раз удивился Таратушка. – Так ты, значит, не финн?

– Финн, – возразил Юхани, – но есть во мне четвертушка шведской крови.

– Ладно, – миролюбиво махнув рукою купец. – Сойдёт и так, брат.

– Чистый финн не спросил бы у тебя то, о чём я сейчас спрошу.

– Давай спрашивай, Иван! Ничего не бойся.

– Настоящий финн не подумал бы сделать то, что собираюсь сделать я.

– Это почему же? – слегка обиделся за финнов русский купец Таратушка.

– Потому что слишком долго пришлось бы ему думать, чтобы до этого додуматься.

– Ага, – икая, произнёс купец.

– Скажи мне, Таратушка, кто друг мёртвому человеку? – со значением в голосе и в выражении лица вопросил Юхани Бергстрём.

– Чего? – возмутился купец. – Да ты, брат, пьян. Поди проспись! Чёрт ему друг, а то кто же!

– Нет, Таратушка! – просветлённо улыбнувшись и гордо выпрямив свой длинный корпус, молвил Юхани Бергстрём. – Мёртвому человеку друг живой человек. И я друг матросу, которого, звали Пётр.

– Уби-ил?! – пригнувшись к столу, с придыхом вопросил Таратушка. -Ну Иван!! – погрозил он пальцем.

– Нет, этого не могло быть, – пренебрежительно отверг Юхани. – Я честный христианин, людей убивать не могу.

– Врёшь, Ваня! Убил. Признавайся! – настаивал купец.

– Из нас двоих ты пьян, друг Таратушка, а не я вовсе, – спокойно ответил Юхани Бергстрём.

Он, как был величественно прям, словно палка, так и повернулся на лавке, достал из своего дорожного мешка деревянный инструмент с натянутыми струнами и утвердил его на коленях.

– Теперь вижу, что ты и впрямь финн, – рассмеялся купец. – Каждый в твоей Чухне бренчит на этой самой бандуре.

– Да, финн. Теперь послушай, Таратушка, – призвал финн Юхани и запел, подыгрывая на кантеле: – 'У песчаной косы я нашёл утонувшего человека. Он торчал из песка, одетый в русскую форму. Чайки выклевали ему глаза, солёная вода сделала его белым, как белый камень. Но на руке его, чисто омытой, виден был нарисованный якорь, под ним написано: Пётр. Мне неизвестно, угоден ты был Господу, или Он тебя отверг. Но я предал тебя земле и тихо постоял над твоей могилой, грустя, потому что человек ближе к человеку, чем Бог, – прости меня, Боже…'

Звуки задумчивого инструмента постепенно стихли, выплеснув последние струи мелодии, и купец Таратушка вытер волосатым кулаком глаза:

– Иван, уж песня твоя больно хороша, – произнёс он растроганным голосом. – Уж больно жалостлива. За сердце так и берёт…

У рыбака Юхани Бергстрёма был единственный сын Сеппо, который имел четырёх дочерей, Арью, Тарью, Лесну, Ирму, от Лесны и родилась Инкери, её отец Урпо Паркконен был арестован в Карелии, а семья его перед самой войной выселена на Кавказ, в Северную Осетию, там и встретилась Инкери Урповна со своим будущим мужем – когда он, молоденький врач, недавно закончивший институт, в свой первый отпуск поехал в горы собирать лекарственные травы – он как раз в то время увлёкся траволечением.

В роду русских крестьян Морозовых, что из деревни Курясево, старший брат Емельяна, Еремей, был мужик рослый и на удивление красивый, силы непомерной, до семидесяти пяти лет на палках перетягивал всякого, – а уж тут старика перетянул продавец из кооперации Лапин, толстенный, как боров. Старшая дочь Еремея Морозова тоже получилась красавица отменная, золотая коса, и её полюбил горный инженер Евгений Марин, исследовавший в этом краю запасы болотной руды – вышла славная свадьба между крестьянкой и дворянином, о которой вспоминали много лет в округе Гуся Железного. Детьми Евгения Марина и Настасьи были Сергей и Анастасия (по святцам выпало то же имечко, что у матери) – таким образом, кровь рода Морозовых, коим принадлежал Пётр, лежащий в одинокой лесной могиле, и кровь Бергстрёмов, коим принадлежал его вечный упокоитель Юхани, соединились в браке их потомков – Александра Сергеевича Марина и Инкери Урповны, урождённой Паркконен. Их детьми были две дочери, родившиеся поздно, но вместе, -двойняшки вышли совершенно непохожими, одна высокая шатенка, с нежным ломким телом, другая миниатюрная хрупкая блондинка, обе стали кандидатами наук по филологии.

Сестра их деда, Сергея Евгеньевича, Анастасья Евгеньевна Марина оказалась безмужнею, бездетною, потому и удочерила она сиротку из деревни, что была рядом с их поместьем. Девочку барынька взяла годовалою после смерти матери и сама её крестила, назвала также Настей – стала она впоследствии женою Степана Тураева. Своё господское житьё в раннем детство она почти не запомнила, потому что была по исполнении шести лет препоручена заботам одной крестьянской семьи, в которой и выросла. Самой же певице, подхваченной волной недолгого, но шумного успеха, возить с собою и воспитывать девочку было невозможно, а после революции её подхватила другая волна, более грозная, катастрофическая для всей прежней русской жизни – на мутном гребне эмиграции умчало навсегда из России признанную ею певицу и донесло до другого края земли – на островные Филиппины и опустило посреди бревенчатых хоромов, принадлежащих русскому хозяину. С ним Анастасия Марина познакомилась во французском Дьепе, где пела в дешёвом кабачке. Доживая свой век кем-то вроде приживалки в доме покровителя, который был намного старше и умер за семнадцать лет до её смерти, Анастасия Евгеньевна хлебнула горя, живя среди его многочисленных наследников, из которых никто не говорил по-русски, никто не любил её, всяк норовил выразить ей своё презрение, ибо хозяин, покидая мир, не удосужился подумать о том, каково будет