людям, с ним ранее незнакомым. Понятно, что сёстры и матушка молодого человека обращались к нему иначе, да и в провинциальном Нежинске среди Богданов, Оксан, Левко, Мыкол, Тарасов и Ганн это вычурное «Николя» звучало совершенно не к месту, но…
Что до этих условностей молодому повесе, высокому и мускулистому, с едва пробивающимися усиками, хитрой полуулыбкой и насмешливыми карими глазами. Не одна сельская или хуторская красавица грезила в снах своих о молодом весёлом паныче с хорошо подвешенным языком и неокольцованным безымянным пальцем правой руки. Но ни одна покуда не взволновала всерьёз его сердца.
Увы, наш герой как раз только и входил в тот счастливый период благородной юности, когда романтическое отношение к противоположному полу скорее заставляет вас совершать безумные подвиги в честь прекрасной дамы, чем без лишних разговоров волочить ту же даму на сеновал или под венец.
Вздохи и слёзы загорелых селянок не тревожили его сердца, полностью отданного во власть величайшей из недотрог – он искал душою свою Лауру, свою Джульетту, свою Лукрецию, уж на худой конец, так и прекрасную Елену, взбреди ей в голову мыть ноги где-нибудь на отмели великого Днепра.
Последнее чрезвычайно огорчало тётушку, к которой выпускник Нежинской гимназии Николя прибыл на лето из города ради поправления здоровья и отдыха от скучной латыни, церковных псалмов и Евклидовой геометрии.
– Да что тебе надо, дитё ты неразумное? – всплёскивала полными руками добрейшей души Анна Матвеевна, заставляя скатерть, шитую красными петухами, громадными блюдами с пирогами, варениками, голубцами в виноградных листьях, могучим борщом да прочими полезностями. – Совсем ничего не ешь, уж так худ, что сердце кровью обливается! От нынче же скажу отцу Кондрату, чтобы посмотрел, что ты там за книжки небогоугодные за пазухой прячешь. Уж он-то у нас строг к вольтерьянству, таких епитимий, бывало, в церкви направо-налево отвешивает, что и матёрые запорожцы разлетаются, как спелые груши! Говори сей же час, что прячешь? Не доводи до слёз, ушибу…
– Стихи это, тётушка, – с тоской размышляя, как бы повежливее убраться из-за стола, был вынужден признаться молодой человек. – Вирши по-вашему.
– Вирши? Ох ты ж мне, грехи наши тяжкие… Чьи вирши-то? – Анна Матвеевна словно бы за поддержкой обернулась к двум слегка перезрелым дочерям.
– Великого английского стихотворца Шекспира Уильяма.
– Полюбовные, поди? – Двоюродные сёстры за столом прыснули смехом. – А почитай нам, Николенька, мы ужасть как полюбовные истории любим! Поди, всё интереснее, чем парубки за овином брешут…
– Цыть, охальницы-балаболки! – прикрикнула маменька, грозно вздымая деревянную ложку, и лицо её благолепное, умудрённой опытом зрелости стало пунцово-красным. – Я вам дам полюбовности! За овином, говорите? Так вона господина исправника уж попрошу тех парубков в шею гнать, а то и в солдаты лоб забрить за недозволенные речи! Знаю я, поди, что они там вам рассказывают. Было время, понаслушалася! А могла ить за самого настоящего генерала замуж выйти, если б не…
Тут затуманившийся воспоминаниями взгляд её пал на пустое место за столом.
– Николенька? Ах ты ж, стервец такой, ах ты ж…
Поздно. Осчастливленный свободой своей, молодой человек весьма вовремя утёк из дому. Яркое июньское солнце встретило его тёплыми объятиями, свежий ветер расцеловал в обе щеки, а ноги сами понесли за околицу, огородами, мимо зелёных яблонь и слив, в сторону тихой Диканьки. Именно там, в середине села, стояла огороженная плетнём добротная ухоженная хата, где с божьего благословения проживал сельский Тор, его единственный друг, добрейшей души кузнец Вакула.
Когда молодой паныч был ещё сопливым мальчишкой, именно Вакула, хоть и на год младше возрастом, отважно защищал Николя от компании соседских задир. В свою очередь и Николя проникся искренней дружбой к смуглому, крепколобому малышу, с трёх лет помогавшему отцу в кузне, и даже за год или два худо-бедно выучил приятеля грамоте. И тот и другой выросли, оба рано потеряли отцов, но если Николя от тяжёлого потрясения ударился в книги, то сын кузнеца с крестьянской основательностью продолжил родительское дело…
– Здрасьте, тётя Солоха, а Вакула дома? – ещё от плетня, не заходя во двор, крикнул недавний выпускник-гимназист.
– Нема его в хати, – сухо поджала сочные губы всё ещё роскошная женщина неполных сорока лет, поправляя расшитый платок, накинутый поверх заправленной в юбку рубахи. Вакула не раз рассказывал приятелю, что на его маму до сих пор изрядно заглядываются многие именитые козаки.
