Тот ничего не ответил, глядя презрительно и высокомерно куда-то в пространство над нашими головами. Наступила тяжелая, тягучая тишина.

– Теперь посмотрим документы господина полковника. В них написано, что он родился именно семнадцатого сентября. Очень странное совпадение. Не правда ли, господа офицеры? А приходил тем вечером в сарай обер-лейтенант Генрих Краузе. Это ты! – и поручик указал стволом револьвером на плотного немца с вытянутым лицом и кривыми ногами кавалериста. – Ты! Наш фельдшер, который сидел в сарае вместе с девушками, очень хорошо описал мне тебя!

Немец, увидев направленное на него оружие, подался назад, при этом инстинктивно выбросил вперед правую руку в жесте защиты.

– Думаете, откуда я все это знаю?! Все очень просто! Ваши болтливые часовые у сарая, где держали пленных, не знали, что один из них знает немецкий язык. Что вы на это скажете?

– Скажу, что вы разыграли глупый спектакль, поручик! Что вы собираетесь этим добиться?! Не понимаю! – Это было сказано по-русски, причем на неплохом языке, капитаном, имеющим римский профиль, усы а-ля кайзер и жесткий взгляд врага. Попадись такому в руки, подумал я, пощады не жди. Он, полковник и еще пара офицеров выглядели относительно спокойными, что говорило об их силе воли.

– Значит, вы все не совершали насилия над беззащитными девушками?! Вас так можно понять, герр капитан?! А ты?! – он ткнул стволом в молоденького лейтенанта. – У тебя тоже совесть чиста?! Обер-лейтенант Генрих Краузе, ничего не хотите мне сказать?! Капитан Мольтке, вы тоже там были! Так я слушаю вас, господа! Говорите! Оправдывайтесь!

После перевода Пашутина сразу раздалось несколько выкриков, причем это были не слова оправданий, а возмущение по поводу подлого поведения русских. Я неожиданно понял, что немцы, похоже, еще не осознали ужас своего положения, и решил это исправить. Неприкрытый страх в глазах одного из лейтенантов подсказал мне его кандидатуру для психологического эксперимента, который я решил поставить прямо сейчас. Подойдя к нему, я, вытащив его из группы немцев, поставил на колени и, ткнув ему в затылок стволом пистолета, сказал: – Одно слово лжи и ты мертв!

Когда Пашутин перевел мои слова, продолжил:

– Кто из присутствующих был на дне рождения полковника?

– Все были.

– Кто насиловал девушек?!

– Я был пьян! И ничего не помню! Не помню! – в его голосе звучали истерические нотки.

– У тебя минута. Помолись перед смертью! – и я щелкнул предохранителем.

– Нет! Нет! Я скажу! Шестеро было! Краузе, Мольтке…

Только он закончил свой список, как воцарилась тишина. Тяжелая, давящая тишина. Я убрал пистолет от его затылка и, обернувшись к остальным немецким офицерам, сказал:

– Вот мы и определились с актерами на главные роли в нашем спектакле. Остальные у нас будут зрителями. Теперь дело за вами, поручик.

Мелентьев, до этого отрешенно наблюдавший за этой сценой, коротко кивнул мне головой и обратился к немцам:

– У кого-то есть вопросы или пожелания?

– Что вы собираетесь с нами делать?! – резко и зло спросил у него майор, чья фамилия была так же в этом списке.

– То же самое, что мы проделали с дюжиной ваших солдат, пока не добрались до вас! – ответил я ему.

Холеное лицо майора вытянулось и побледнело:

– Вы не смеете так с нами поступать! Мы офицеры германской армии!

– Для меня вы бесчестные и подлые люди, разбойники и насильники! – резко и зло ответил ему Мелентьев. – Я здесь для того, чтобы восстановить справедливость! Так, как мы, русские люди, ее понимаем! Око за око, зуб за зуб!

После перевода Пашутина неожиданно заговорил до этого молчавший полковник:

– Ваши действия не соответствуют международной конвенции о пленных. Вы можете обращаться с нами не иначе, как только с пленными. Если вы выйдете за рамки этого соглашения, то вы уже не офицер русской армии, а преступник. Подумайте над этим, поручик!

Его голос был сухой, ровный и почти бесстрастный.

– Тогда нам интересно знать ваше мнение, герр оберст, в отношении чести ваших офицеров, которые насиловали девушек?

Пашутин сначала произнес свой вопрос на русском языке, потом перевел его на немецкий язык.