Его руки, его губы, его запах. «Но где-то между первым и вторым мы успеваем подарить вам еще и удовольствие, которое все искупает…» Удовольствие? Да, он умел. Но вот только – искупает ли? И как забыть – про первое и второе? Боль и смерть, кажется? Да, боль и смерть.

– Рассказать?

Я непонимающе вскинула на него глаза. Он чуть обернулся ко мне, по-прежнему удерживая за плечи.

– Что такое моя боль, Ларис. Последняя, которую я чувствовал.

Я кивнула. Зря я к нему подошла. Раньше было холодно и далеко. А теперь – слишком близко.

– Это было давно. Для людей. А для нас – не настолько, чтобы забыть. Тогда наш мир рухнул. Такой привычный, такой обыденный, может, даже не всеми любимый. Но он рухнул, погиб, рассыпался прахом вместе с тысячами тех, кто был нам дорог. А мы остались. Лежать ничком на черной ночной земле, выгибаясь в судорогах адской боли, пронзавшей наши тела, перестраивавшей каждую клетку в наших организмах. Наши зубы вжимались в десны, разрывая корнями не приспособленную для этого плоть. Невыносимая жажда, причины которой мы еще не осознавали, мешалась с невыносимой болью, лишала остатков разума, делая невозможным даже попытку самоконтроля. Целый народ, Лара, – вернее, те жалкие крохи, что выжили, – корчился на выжженной земле, задыхаясь от запредельной боли, не различая уже – своей или чужой. Ведь мы же эмпаты, Ларка, все как один, а боль была такой, что мы не могли закрыться, все щиты слетели, и каждый слышал всех. А самое страшное в этом хоре – один-единственный детский крик. Один-единственный выживший ребенок из многих тысяч наших детей. У нас прежде рождалось много детей, Лариса. Но ту ночь пережил только один. Кукольно-хрупкий, ему не было еще и пяти. Но он выжил, а даже те, кто был много его старше, – нет. И он кричал, Лариса, так кричал, единственный из всех – в голос. Мы взрослые, мы сильные, мы извивались и орали молча. А он, наш единственный малыш, кричал в ту ночь за нас всех. Долго и страшно, пока не сорвал связки, а потом только хрипел, но этот хрип тоже слышали все. А когда все-таки взошло солнце, мы увидели, что он стал седым. Весь.

Анхен немного помолчал, а потом закончил:

– Вот с тех пор я и не могу сочувствовать. Любой боли. Не жалко. Никого, даже себя. Кто-то, наоборот, ищет боль и пытается в ней утонуть, кто-то – создает и пытается в ней утопить. Кто-то пытается ее избегать – и для себя, и для других. Но никто не остался прежним – ни один из нас.

Увлеченная его рассказом, я не сразу почувствовала, что его рука сжимает мое плечо, пожалуй, слишком сильно. Но смотрит он при этом не на меня – куда-то вдаль, за горизонт, наверное – во тьму той ночи. Невольно повожу плечом, и Анхен, словно очнувшись, опускает руку.

– А тот малыш? Мальчик? Что стало с ним? – почему-то это было очень важно.

– Вырос.

– Вырос каким?

– Добрым. Светлым. Даже романтичным, я бы сказал.

Это почему-то обрадовало. Было бы жаль услышать, что несчастный мальчик вырос в самого кровавого и жестокого садиста в истории. Хотя добрый и романтичный вампир – это вообще как? В каком смысле?

– Это не значит, что он не убивает, – ответил Анхен на незаданный вопрос. – Он вампир, как и все мы. Но он не ищет боли и не стремится ее причинять. Знаешь, его мать была жрицей Предвечного Светоча, и ей удалось сохранить свет в душе своего сына. Хотя он, конечно, скорее Новый, чем Древний. Из тех, кто срезает чужие розы, не слишком умея ценить жизнь…

Новый, Древний… Что-то он говорил уже об этом…

– Так это и было… «второе солнце»? А Древние – те, кто пережил ту ночь?

– А Новые – те, кто родился после, – подтвердил мою догадку Анхен. – Кто не знал иной жизни и иного мира. Дети Древних, рожденные на крови.

Мысленно прокручиваю в голове учебник истории и не могу понять, с какими событиями можно соотнести его рассказ. Не выходит, никак. Да еще в пределах последних восьмисот лет.

– Мне кажется, или в учебниках об этом не пишут? – почти шепотом спросила его я.

– Не пишут, – тоже очень тихо согласился Анхен, поворачиваясь ко мне и глядя прямо в глаза. – А ты ведь у меня умная девочка и понимаешь, что не все из того, что я тебе рассказываю, стоит пересказывать другим.

– А зачем ты рассказываешь об этом мне?

– А кому еще? Из всех людей ты единственная не питаешь излишних иллюзий. Ну подумаешь, сдерну еще одну. Думаешь, это так приятно – всегда и всем лгать? Всегда видеть вокруг глаза, затуманенные наведенной любовью?

Отстраняюсь.