вовсе не пытается меня поддержать, просто действует согласно процедуре – должна меня предупредить. Кажется, на этот раз я не выдержу. Невыносимая вонь. Вонь моей горящей плоти.

Порыв ветра. Джун распахнула окно или включила вентилятор, чтобы избавиться от запаха горящего мяса. Они тоже к такому не привыкли, судя по их растревоженным лицам. Обычно ставят одно Клеймо, редко два, за всю историю Трибунала лишь одного мужчину приговорили к трем, а пяти не было никогда. Я – единственный человек в мире, кому поставят пять Клейм. Голова кружится, хотя я и не шевелюсь. Закрываю глаза, зажмуриваюсь как можно крепче.

– Раз, два… Ожог.

Не могу дышать. Физически я ожог не почувствовала, но психологически – со всей силой. Грудь сдавило, я инстинктивно пытаюсь содрать с себя ремни, сражаюсь с ними, но по-прежнему не издаю ни звука. Этого я не допущу. Пол вздымается. Совсем уже близко. Сейчас ударит меня в лицо.

– Селестина? Селестина, ты как? – Голос Тины, но сосредоточить на ее лице взгляд я не могу, оно куда-то плывет. Она снова упоминает ведро, но я толком не пойму. Я все думаю, потом язык, у меня перед глазами язык Клейтона Берна, когда тот раскрыл рот и закашлялся, не хочу, не хочу, чтобы и мне прижгли.

Тина велит мне дышать глубже.

– Это уж слишком, – говорит Тина Барку, и тот, как ни странно, тоже взирает на меня с тревогой. – Надо сообщить им. Может быть, нужен перерыв. Закончим завтра.

– Ребята, нам всем нелегко, но тут без вариантов! – негромко возражает Джун. – Чем дольше мы тянем, тем ей же хуже делаем, давайте ее зря не мучить. И семья тут, – шепотом добавляет она. – Давайте уж кончать, ради всех нас.

Укол в висок. На этот раз все происходит быстрее.

Рука на моем плече. Отныне и навсегда, стоит кому-то сжать мне плечо, и все это вновь оживет в памяти.

– Раз, два… Ожог.

Давлюсь. Меня мутит. Воняет горелой плотью. Моей плотью.

Барк что-то бормочет.

– Господи боже! – вдруг восклицает Джун, резко переменив собственные планы. – Пора ведь заняться ранами. Мы слишком долго возимся.

– Ты молодец, Селестина, – говорит Тина мне в ухо. – Настоящий маленький герой, потерпи еще чуть-чуть, ладно? Совсем недолго.

Я то ли смеюсь, то ли плачу.

Поднимаю глаза и вижу их всех – родители, дедушка, они все уже вскочили на ноги, выстроились вдоль стены. Лица искажены гневом. И мистер Берри возмущен. Расхаживает взад-вперед. С кем-то говорит по мобильному. Наверное, услышал разговор стражей и пытается что-то сделать. Дед спорит с охраной. Я и отсюда чувствую, как там сгущается напряжение. Делаю глубокие вздохи. Не закричу.

– Держи! – В поле зрения появляется рука Барка с бутылкой и соломинкой. Это трюк, это какой-то трюк. Тина направляет соломинку мне в рот, и я сосу воду, а думаю только о том, что мне прижгут язык. Настал черед языка. И вновь подступает тошнота. Вода выплескивается.

В комнате для зрителей словно ад разверзся. Я не слышу слов, но вижу, что с ними творится, чувствую их гнев, вижу лихорадочные, яростные жесты. Мой взгляд заметался из стороны в сторону, сосредоточиться не удается. То я вспоминаю, где я нахожусь и почему, то снова забываю. Понимаю – и утрачиваю понимание. Думаю, что все по справедливости, – и тут же, что это не так. Раскаиваюсь в том, что сделала, и радуюсь этому. Хочу закричать, но не кричу.

Вдруг мои родные рассеиваются, как стайка птиц, в которую бросили камень, и я вижу перед собой судью Кревана все с той же мерзкой ухмылкой на лице. Должно быть, мистер Берри вызвал его, потребовал остановить негуманную процедуру. Слишком поздно – и все же теперь он явился в камеру Клеймения. Стоит прямо передо мной, заслонив растопыренной мантией моих близких.

– Что, Селестина, достаточно с тебя?

Рвется стон. Но плакать не стану. Только не перед ним.

Мне говорили, что введут обезболивающее, но израненное тело уже колют иголки. Когда заканчивается действие анестезии, сперва покалывает, а потом припечет. Только бы продлить действие обезболивающего! Сейчас я ни о чем другом думать не могу. Зря я так невнимательно пролистала брошюры: как быстро заканчивается анестезия?

– Я тебя предупреждал. Я говорил, что с тобой станется, а ты и слушать не захотела.