как тебе казалось правильным, и многие люди готовы брать с тебя пример.
– Брать пример? – Глаза мои вскипают слезами. – Дедушка, в меня вчера плюнула старуха. Вполне приличная, приятная старая женщина.
– И что же в ней приятного? Те, кто стремится к переменам, готовы видеть в тебе героиню. Не допусти, чтобы Трибунал обмотал тебя своими кровавыми крыльями и снова сделал одной из них. Ты не такая. Прислушайся к себе, Селестина, скажи вслух то, что думаешь. Стань голосом тех, кого принуждают молчать.
Его глаза горят от восторга, они наполняются слезами, надеждой, он так хочет видеть во мне героиню.
– Я не такая, как ты или Джунипер, дедушка, – печально отвечаю я, чувствуя себя предательницей. – Никакая не героиня. Я следую правилам, люблю логику, стараюсь решать проблемы. Я не рвусь высказывать свое мнение о вещах, в которых не разбираюсь. Я не хочу выделяться, наоборот, хочу слиться с обществом. Не собираюсь превращаться в знамя ни для тех, ни для других, ни для кого.
– Уже, Селестина. Прилив уже начался, и выйдешь ли ты отсюда с Клеймом или свободной, прежней ты не будешь никогда. За тобой следят все, и кем ты хочешь предстать перед миром? Самой собой или той, кем ты прикидываешься?
10
Хихикая, я сложила письмо в крошечный квадратик и спрятала в карман. Любовь навсегда! Любовь навсегда! Ничего, пусть не «я тебя люблю», но ведь почти то же самое. Правда ведь, почти?
И я не поглядываю больше на Кэррика, он лежит на кровати в соседней камере, спиной ко всему миру, ненавидит меня конечно же еще пуще, чем сегодня с утра. Слова Арта вернули мне надежду: когда я выйду, мы снова будем вместе. Я цепляюсь за эту надежду. Она словно крылья, она словно связь с реальным миром, а эта вся ерунда с Клеймом – недоразумение, которое быстро уладится. Я даже не заметила, как пришли мама и мистер Берри. Увидела их и поняла: время настало.
– Зеленое, – говорит мама, разворачивая самое красивое платье, какое я видела в жизни. – Цвет природы, юности, надежды, весны.
Не целиком зеленое: на этом платье изображен очень красивый пейзаж, тут и листья, и цветы, и экзотические птицы, сама природа, все, что есть в ней прекрасного.
– Но и цвет зависти, – напоминает мистер Берри, поправляя свой шелковый зеленый галстук. – И пусть все Заклейменные, сколько их есть в стране, завидуют! – с усмешкой добавляет он. – Настал твой день, дорогая Селестина: ты уйдешь отсюда таким же незапятнанным совершенством, как пришла.
Глупые выкрутасы, думаю я. Такой, как была, я уже никогда не стану. Но, может быть, в одном он прав: меня начали судить, как только доставили сюда, и будут судить, когда я выйду. Правильно говорит дед: конца этому не предвидится.
Выходя из камеры, я все же оглянулась на Кэррика, не будет ли от него хоть какого-то знака. Он вскочил, оглядел мое платье сверху донизу. Словно раздел меня глазами, а я и шелохнуться не могла.
Потом он кивнул. Кивнул на прощание, на удачу, толком не поймешь, но без гнева, и я кивнула в ответ. И постаралась запомнить его лицо, ведь мы видимся в последний раз, дальше наши пути расходятся.
Папа, мама, я, мистер Берри, по обе стороны от нас Барк и Тина, мы остановились перед закрытыми двойными дверьми. Что-то там готовится, Барк и Тина прихватили с собой полицейские щиты, и мистер Берри занервничал, уже пятый раз выравнивает свой зеленый галстук. Всем что-то известно, только мне ничего не сказали. Двери распахнулись, и я увидела, что и толпа, и охрана со вчерашнего дня выросли по меньшей мере вдвое и столько же прибавилось корреспондентов. Толпа вытеснена за ограждение, на охране шлемы, в руках, обтянутых красными кожаными перчатками, красные щиты. Грохот толпы непереносим, отдельные выкрики не разобрать, но, если загнать гнев в сосуд и перекатывать, вот так это могло бы звучать, когда чуть приоткроешь крышку.
