— Конечно, видели! — кричала Ниёле. — Вы меня видели, и я вас сразу узнала. Мы же были на экскурсии.

Инженер больше не расспрашивал, а решительно зашагал к скамейке.

— Ну, что тут у вас происходит? — спросил он.

Клапас вздрогнул и обернулся. Рука Зенонаса незаметно соскользнула с плеча Ромаса. Мальчик, почувствовав свободу, вскочил. Но Клапас вовсе не был склонен согласиться с таким финалом.

— Прошу не вмешиваться в чужие дела и не лезть куда не следует! — Он неприязненно оглядел инженера. — Это наше дело и вас не касается. Пошли, Ромас!

Он попытался вцепиться в рукав мальчика. Но Ниёле, ухватив Ромаса за руку, уже тащила приятеля через скверик, как можно дальше от этого страшного места.

— Ромас, постой, мы еще не кончили! — кричал вдогонку Клапас. — Мы договоримся!.. — Он побежал следом.

Ромас и Ниёле, держась за руки, во весь дух мчались по улице. А когда они запыхались и остановились Ромас сказал:

— А все-таки ты смелая!

— Ой, нет, Ромас! Я страшно испугалась, когда увидела. Даже не знала, что делать от страха.

— Все равно молодец.

Ниёле, чтобы скрыть смущение, заторопилась:

— Скорей! Скорей! Учитель ждет.

Но ребят у Пуртокаса уже не было.

Пока сходили домой к Симасу, пока дождались Зигмаса, неведомо куда убежавшего, да пока Ромас рассказал обо всем случившемся, — прошло добрых два часа.

А когда они все вместе очутились наконец возле квартиры учителя, перед зеленой дверью стоял высокий сутуловатый человек в белой шляпе, с палкой в руках. Он поглядел на ребят, и им стало не по себе от этого холодного и какого-то цепкого взгляда. Дверь открылась, и незнакомец вошел в нее.

Гость был нежданным и для учителя.

Как только Ниёле с Ромасом убежали, Клапас догнал Зенонаса. Итак, у Ромаса рукописи не оказалось. Значит, она у Пуртокаса, в той самой квартире с зеленой дверью, куда ребята собираются читать ее. Впрочем, это можно было предугадать заранее. Ребятам совсем ни к чему таскать рукопись без дела. Да, но кто этот Пуртокас? Почему он связался с ребятами? А главное, как получить от него рукопись?..

Может быть, зайти к этому Пуртокасу под каким-нибудь предлогом — проверить радио, электропроводку или дымоход? Но что толку: одного в комнате не оставят, да еще, чего доброго, потребуют удостоверение. А может, поговорить с ним начистоту? Попросить, чтобы вернул? Чепуха, тут же выставит за дверь. Ворваться силой и забрать документ? Чепуха, чепуха. Ведь Ромас наверняка расскажет о сегодняшнем происшествии, и все они будут вдвое осторожнее.

Оставалась единственная возможность — ксендз Кряуна! Придя к этому решению, приятели немедля отправились к дому настоятеля.

На костельном дворе Зенонас велел Клапасу подождать, но тот уперся и требовал, чтобы они шли вместе. Хватит действовать у него за спиной. В конце концов, это его рукопись.

Увидев, что Зенонас не один, Кряуна поморщился.

— Мой компаньон, — представил Зенонас.

— Скромный фотограф, — проворно кивнул Клапас. — Фотографирую быстро и дешево, при отличном качестве. Гарантия на сто лет. Дети, внуки, правнуки смогут любоваться снимками почтенных отцов, дедов и прадедов.

— У меня нет ни детей, ни внуков, — сухо произнес настоятель.

— Да, да, конечно, — спохватился Клапас, испугавшись, что ксендз принял его слова как насмешку над безбрачием священников. — Но если кому-нибудь понадобится… При храме всегда бывает случай: свадьба, крестины. А бывает, человек еще хочет себя увековечить и после того, как отдал душу господу богу, — так уж не забудьте. Все будут исполнены в наилучшем виде! — Клапас ловко выхватил из кармана пиджака самодельную визитную карточку и положил на тумбочку.

— Это все, что вы хотели сказать? — спросил ксендз.

Зенонас начал рассказывать о сегодняшних событиях, но как-то нескладно. Он никогда не умел хорошо говорить. Вмешался Клапас и тут же завладел разговором. Когда речь зашла о неведомом Пуртокасе, ксендз, нахмурив брови, стал расхаживать по комнате, бормоча:

— Пуртокас… Пуртокас… Пуртокас… Что-то я слыхал!

— Нас тут же узнают, нужно, чтобы вы пошли. Может быть, удастся как-нибудь, — молил Клапас. — Надо пойти сегодня же, потом будет поздно.

— Легко сказать «пойти», почтеннейший, — ксендз ткнул в грудь Клапаса белым костлявым пальцем. — Легко сказать «пойти». Это крепкий орешек, крепкий!

— Мы понимаем…

— Ничего вы не понимаете!

Ксендз еще немного постоял молча, потом подошел к столу.

— Ладно. Я попытаюсь, попытаюсь! Но не обещаю. Это крепкий орешек. Не обещаю! Зайдите на всякий случай завтра.

Когда они ушли, Кряуна велел Розалии кликнуть пономаря.

Горбун вошел и встал у двери.

— Взгляни-ка, что там за птица такая Пуртокас. — ксендз назвал адрес. — Что-то я слыхал о нем. А что, не припомню.

Пономарь достал было из-за пазухи свою всеобъемлющую книгу и уже послюнявил палец, но потом спрятал ее обратно.

— Настоятель! Да ведь это же его, Пуртокаса, жена приходила. Помните — такая круглолицая, плакала и страшные вещи рассказывала. На смертном одре лежит и бранится, не приведи господи, а о святом причастии и слышать не хочет… — Пономарь даже перешел на шепот.

— А, этот безбожник-учитель! — воскликнул ксендз. — Этот!.. Помню. А больше она не приходила? Может быть, он уже помер и погребен без нашего ведома и без причастия?

— Ну уж где там! — махнул рукой пономарь. — Такая богобоязненная женщина. Пришла бы…

Отпустив пономаря, Кряуна некоторое время стоял в задумчивости: «Пуртокас, Пуртокас. Придется пойти к нему. Может быть, и удастся что-нибудь разузнать об этой рукописи».

Приоткрыв дверь гостиной, настоятель громко крикнул:

— Розалия, мирское платье, да побыстрей!

Без звука проскользнула в комнату Розалия, неся черный костюм и жесткий белый воротник.

— Уходите, настоятель?

— Ухожу, Розалия, ухожу!

— А ужин?

— Потом ужин, потом, Розалия. А сейчас оставь меня.

Розалия тихо вышла. Ксендз быстро сменил сутану на пиджак, надел белую полотняную шляпу, взял украшенную резьбой трость с серебряным набалдашником. Теперь он, пожалуй, ничем не отличался своей внешностью от других людей, вышедших в этот теплый летний вечер погулять. Обычный старик, каких тысячи.

Ксендз Кряуна был один из тех священнослужителей, которые требовали от верующих в первую очередь послушания и абсолютной преданности церкви. Ты можешь быть грешен, можешь погрязнуть в пороках, но если ты преклоняешься перед церковью, веришь в милосердие божие, — все тебе будет отпущено. Это стало главной заповедью Кряуны еще в те годы, когда он был профессором духовной семинарии. Правда, перейдя в пастыри, Кряуна убедился, что не так-то просто разобраться, насколько предан вере тот или иной человек из его паствы и верит ли он вообще. Многие из тех, кто исправно посещал костел и ходил к исповеди, дома были настоящими безбожниками. А кроме того, Кряуна заметил, что многие люди очень уж легко отказываются от веры, от церкви — от всего, что, казалось, вросло в душу, без чего и жить невозможно. Когда-то он думал, что и литовская деревня, и город насквозь религиозны. Верующие — твердокаменны, и их веры хватит на долгие столетия. Но жизнь опровергала эти надежды. И все-таки Кряуна не отказался от своих взглядов, а может быть, уже и не мог отказаться. Кровь закипала у него в жилах, когда он слышал безбожные речи, сомнения в каком-нибудь из догматов вероучения[18]. То, что в руки этого безбожника Пуртокаса попала рукопись, особенно взволновало ксендза.

Очутившись перед дверью Пуртокасов, он решительно нажал кнопку звонка рядом с табличкой. Дверь быстро приоткрылась. Женщина с круглым лицом изумленно смотрела на ксендза, забыв, что гостя прежде всего следует пригласить в дом.

— Не узнаешь, дочь моя? — спросил Кряуна и, приоткрыв дверь пошире, переступил порог.