– Ах! – прошипела девушка, невольно отступая назад. – Сиятельный!

– Догадалась наконец.

– Твой талант сильней, чем у Альберта…

– Назад, – приказал я, когда девушка двинулась обратно. – Еще шаг – и буду стрелять.

– Смирись, – пожала плечами Кира. – Твой талант будет моим, хочется тебе того или нет. Не бойся, все случится быстро…

Я выжал спусковой крючок, но он подался как-то слишком уж легко и выстрела не прозвучало.

– Ох уж эти новомодные игрушки! – рассмеялась девушка. – Пружинки, рычаги… Ничего нового со времен Архимеда. Ломать их – одно удовольствие, мой милый сиятельный…

Попытка передернуть затвор ни к чему хорошему не привела, наоборот – внутри титанового кожуха что-то задребезжало, словно ударно-спусковой механизм вдруг рассыпался на части и превратился в бесполезный набор деталей.

– Медь и свинец – ничто для меня, – заулыбалась Кира. – Не поможет ни сталь, ни холодное железо. Я убью тебя, сиятельный. Убью и выпью твой талант, каким бы он ни был. Не сопротивляйся, и я сделаю это нежно. Тебе даже понравится…

На меня накатила волна ужаса; я бросил заклинивший «Рот-Штейр» и вытащил из бокового кармана пиджака трехствольный «Цербер».

– Очередная игрушка? – презрительно ухмыльнулась Кира. – Мальчики такие предсказуемые…

Я ничего не ответил, просто молча утопил гашетку. Хлопнул выстрел, остро запахло пироксилином и озоном.

Кира с недоумением уставилась на дыру у себя в груди. Тень внутри нее взвилась настоящим ураганом призрачного огня и – хлоп! хлоп! – вновь дернулся пистолет у меня в руке.

Из пулевых отверстий толчками забила алая кровь, Кира оступилась на полушаге и тяжело опустилась на пол, попыталась подняться и не смогла.

– Что это?.. – вырвалось из нее вместе с хлынувшей ртом кровью.

– Всеблагое электричество и цельноалюминиевая оболочка, – сообщил я, меняя стреляную кассету на новую.

Инфернальные твари и малефики могли сколько угодно бахвалиться своими древними силами, но тягаться с прогрессом им было не по силам; магии никогда не угнаться за наукой.

Получили неуязвимость к меди, стали и свинцу? Отлично! Но как насчет алюминиевой оболочки современных пуль? Научились гасить искру пробитого капсюля и выводить из строя ударно-спусковой механизм? Здорово! А как вам электрическое воспламенение порохового заряда?

Науку не остановить. Наука сносит все на своем пути.

Перезарядив «Цербер», я прицелился в девушку, но стрелять уже не пришлось: тень внутри Киры выцвела и рассеялась, будто сдутая ветром пыль. Потустороннее присутствие исчезло, и вместе с ним исчезло то, что не давало девушке умереть. Она обмякла и безжизненно уткнулась лицом в залитый кровью пол.

Не спуская с нее взгляда, я поднял «Рот-Штейр» и попятился к туалетному столику. Там отыскал студенческий перстень Альберта, который еще не успел скрыться под потеками воска, и бросился на выход.

Мой страх никуда не делся – находиться в подвале было просто невмоготу.

Альберт Брандт отыскался в «Венецианском доже» – роскошном борделе с очевидной претензией на изысканность и респектабельность. Компанию поэту составляли три веселых девицы и пара светских львов из разряда тех великовозрастных повес, что никак не могут промотать отцовское наследство, хоть и занимаются этим круглые сутки напролет.

Мой приятель развлекал публику декламацией собственных стихов; публика внимала ему со странным для подобного места благоговением.

Разрази меня гром! Только Альберт мог увлечь посетителей борделя и шлюх балладой о любви!

– Леопольд! Спаситель! – обернулся ко мне поэт. – Ты гений! Ты зришь в самую суть! У меня открылось второе дыхание!

Оставив собутыльников, Брандт отошел к стойке бара и опрокинул в себя остававшееся в бокале вино. Небрежно вытер губы шейным платком и с нескрываемой гордостью произнес:

– Я стал прежним! – и сразу добавил: – Вина!

Рядом немедленно оказался предупредительный халдей, он наполнил бокал Альберта и выжидающе посмотрел на меня. Я отпустил его взмахом руки, но поэта уже несло, он потребовал:

– Лимонада моему другу! – и тем самым обеспечил моей персоне пристальное внимание всей почтенной и не очень почтенной публики.

Но лимонад оказался хорош. Я осушил стакан, позволил наполнить его вновь и тихонько спросил поэта: