Наверное, прошло довольно много времени с того момента, как я написала последнее слово.

Я долго смотрела на мисс Блоссом, ничего перед собой не видя. Зато теперь, после выхода из «ступора», вижу окружающее отчетливей, чем прежде. Мебель, словно живая, слегка клонится в мою сторону, как стул на картине Ван Гога. Две кровати, кувшин с тазиком для умывания, бамбуковый туалетный столик… Сколько лет мы делили с сестрой эту комнату! Каждая из нас строго держалась своей половинки стола. Теперь на нем ни единой вещицы Роуз, кроме розовой фарфоровой подставки для несуществующих колец.

О боже, я поняла, что меня мучило всю неделю!

Я не завидую сестре. Я по ней скучаю! Не потому, что она далеко, — хотя мне и правда немного одиноко, — я скучаю по той Роуз, что ушла навсегда. Мы неизменно были рядом, вместе узнавали мир, разговаривали по ночам с мисс Блоссом, мечтали, надеялись… Две героини Бронте — Джейн Остен, бедные, но неунывающие. Девушки из Годсендского замка. Теперь осталась лишь одна. Веселье закончилось, прошлого не вернуть.

Какая же я эгоистка! Роуз ведь счастлива! Ничего я не хочу возвращать! Даже с нетерпением жду подарков. Хотя…

Нет ли в богатстве подвоха? Не лишают ли большие деньги удовольствия от обладания вещью? Прожив много лет без новых нарядов, я так радовалась зеленому льняному платью! Испытает ли Роуз подобную радость спустя несколько лет?

В одном я уверена твердо: я обожаю свое зеленое платье, пусть оно и стоит всего двадцать пять шиллингов.

«Всего» двадцать пять шиллингов! Когда мы расплачивались за покупку, казалось, что это целое состояние!

В комнату с громким мяуканьем вошел Аб — значит, пора пить чай; у нашего котищи желудок как часы.

Точно пора! Во дворе с Элоизой разговаривает Стивен; отец из окна караульни громко интересуется, принес ли Томас выпуск «Скаута». (И зачем взрослому «Скаут»?) А вот не забыл ли брат о копчушках?

Спросила из окна — не забыл. Теперь он нам часто привозит рыбу из Кингз-Крипта. Говорят, полезно для мозга. Вдруг отцу поможет?

Копчушки к чаю, по две на каждого — м-м-м!.. Ладно, по три, если кому-нибудь очень захочется.

Мне уже лучше.

Иду вниз кормить семью. 

Наступил канун дня летнего солнцестояния, такой же прекрасный, как его имя.

Я сижу с дневником на чердаке — просто из чердачного окна видно башню Вильмотт. Сначала я собиралась подняться на насыпь, но потом решила, что это чересчур: там лучше мысленно наслаждаться воспоминаниями, а не писать о них. А записать нужно быстро, пока они свежи, радостны и не подернулись грустью, которая, как подсказывает мне сердце, неминуема.

Думала, уже сегодня утром эйфория угаснет, однако до сих пор летаю, будто на крыльях. Даже не верится, что мое настроение когда-нибудь омрачит печаль.

Наверное, дурно с моей стороны так ликовать? Наверное, меня должны мучить угрызения совести? Нет! Я не позволила себе терзаться. Никого это не ранит, кроме меня. Имею ли я право радоваться? Да! Ровно столько, сколько продлится счастье.

Счастье… распускающийся в сердце цветок, трепет крыльев! Ах, почему я не могу писать стихи, как в детстве? Я срифмовала несколько строк, но слова звучали фальшиво, точно слезливая песня. И я порвала черновик. Нужно описать вчерашнее, как можно проще, без высокопарностей и жеманства. Ну отчего я не поэт? Ужасно хочется отдать должное…

Чудесный день начался у меня с восходом солнца. Я часто просыпаюсь на рассвете, но потом обычно вновь засыпаю. Я вдруг вспомнила, что наступает мой любимый день летнего солнцестояния, и принялась с удовольствием обдумывать ритуалы у башни, вероятно, последние, а потому особенно ценные. Нет, они мне не надоели, просто Роуз потеряла интерес к празднику примерно в семнадцать лет. И правильно! Глупо превращать обряд в театральное представление. Довольно необычно я отметила этот день в прошлом году, когда мне великодушно помогала Топаз. Вышло совсем по-язычески!

Лучше всего праздник удавался в детстве: мы с Роуз были маленькие и немного боялись. Лет в девять я вычитала о нем в книге по фольклору; тогда мы впервые и провели положенные ритуалы. Правда, мама говорила, девочкам-христианкам не пристало затевать такие игры (помню, я весьма удивилась, услышав, что я христианка); кроме того, ее тревожил костер — вдруг во время плясок вокруг загорятся платья? Зимой мама умерла, и в следующий день летнего солнцестояния мы развели более внушительный костер. Складывая дрова, я внезапно о ней вспомнила: может, мама нас видит? Меня начала мучить совесть. Из-за костра, из-за того, что я больше по ней не тоскую, а продолжаю радоваться жизни… Когда наступило время пробовать кекс, я возликовала: наконец-то съем два куска! Мне всегда разрешалось взять только один. Но… в конце концов, одним и обошлась.

Мать Стивена всегда пекла для нас вкуснейший праздничный кекс; ела его вся семья, но на насыпь мы с Роуз никого не брали. Только через год после явления Призрака Стивен начал гулять в ночь наших обрядов по двору — на случай, если понадобится помощь.

Я лежала в постели, наблюдая за поднимающимся из пшеницы солнцем, и пыталась по порядку вспомнить все наши празднования. Добралась до года, когда день летнего солнцестояния ознаменовался жутким ливнем и мы с Роуз, сидя под зонтиком, старались развести огонь. Тут меня вновь сморило; сознание окутала чудесная, легкая дрема. Снилось, будто я встречаю рассвет на башне Вильмотт, а вокруг расстилается бескрайнее золотистое озеро. Замок сгинул, но мне это было безразлично…

За завтраком Стивен сказал, чтобы обед я на него не готовила, — ему нужно в Лондон, хоть сегодня и суббота.

— Миссис Фокс-Коттон хочет начать съемку завтра прямо с утра, — объяснил он, — поэтому мне нужно выехать сегодня и там заночевать.

Я спросила, есть ли у него сумка для вещей. Он показал побитый молью портплед своей матери.

— Господи, он же никуда не годится! — ахнула я. — Я дам тебе свой кожаный чемоданчик, он довольно вместительный.

— Мне точно хватит, — улыбнулся Стивен. — Я беру лишь ночную сорочку, бритву, зубную щетку и гребень.

— Стивен, может, выделишь из заработанных пяти гиней небольшую сумму себе на халат?

Он ответил, что на эти деньги у него другие планы.

— Ну, тогда возьми из своей зарплаты. Теперь тебе не нужно отдавать нам все. У нас есть двести фунтов за пальто.

Стивен возразил, что не может менять заведенный порядок, не посоветовавшись с Топаз.

— Вдруг она на меня рассчитывает? — серьезно сказал он. — Двести фунтов не вечные. Не стоит расслабляться и воображать себя богачом.

В конце концов, Стивен пообещал подумать над покупкой халата. Пообещал просто так, чтобы меня порадовать. Впрочем, нет… Думаю, он надеялся поскорее завершить спор — радовать меня он давно не пытается. И это очень хорошо!

Только Стивен вышел за порог, как спустился отец. В своем лучшем костюме. Он, представьте себе, тоже отбывал в Лондон! На несколько дней!

— Где остановишься? У Коттонов? — отважилась поинтересоваться я (да, в последнее время задавать ему вопросы я именно «отваживаюсь»).

— Что — где? А! Возможно, возможно… Отличная мысль. Передать что-нибудь девочкам? Только не затевай речь на минуту.

Я в изумлении смотрела на отца. Он взял со стола тарелку и принялся внимательно ее разглядывать. Старую треснувшую тарелку с ивовым узором я принесла домой из курятника, так как не хватало посуды.

— Занятно, хорошая возможность… — пробормотал он, наконец и, забрав тарелку, отправился в караульню.

Спустя несколько минут отец вернулся, уже без тарелки, и сел завтракать, явно чем-то озабоченный. Но уж очень меня заинтриговал его интерес к тарелке! Я спросила, представляет ли она какую-то ценность.