Акула всерьез заподозрил их в намерении прорыть ход в наружность и сбежать. После Фитиля и Соломона с Доном он стал очень нервным на этот счет, и все выспрашивал Черного, куда бы они со Слепым пошли, если бы у них что-то получилось, наверное, думал таким образом отыскать тех троих, как будто Серодомный люд, как косяки мигрирующих лососей, способен двигаться только в одном направлении. Сам я не видел, что они там сотворили, но, судя по длительности ремонта, ущерб изолятору был нанесен изрядный.
Я спохватываюсь, что говорю слишком долго, не слыша ответных реплик, и с подозрением гляжу на Русалочью голову, соскользнувшую с моего плеча куда-то под мышку.
— Эй, ты часом не спишь, любительница историй? Я ведь для тебя стараюсь, сотрясаю воздух…
— Нет, конечно, — отвечает преувеличенно бодрый голос, слегка приглушенный рукавом моей фуфайки. — Я внимательно слушаю. И размышляю.
— О чем именно ты размышляешь с таким сонным видом?
— Ну, — она отстраняется, и я опять вижу надпись в прорезях жилетки о том, что она помнит все, — я думаю, как сильно отличаются друг от друга рассказы об одном и том же, при том, что ни один из рассказчиков по-настоящему не врет.
— Все зависит от рассказчиков. Ни один рассказ не может передать действительность такой, какой она была. Я уже сказал тебе, что предпочитаю истории Табаки.
— Ну а я предпочитаю сравнивать разные истории.
Жалобно кряхтя, она выпрямляет согнутые ноги и вытягивает их. Легкие кеды, серые от долгой носки, заштопаны у кромки резиновых носков. До того детские и трогательные, что невозможно смотреть на них спокойно. Когда Русалка меняет позу, узелки на ее жилетке сдвигаются, открывая новую надпись. «Ненависть до гроба!»
— Это еще что за ненависть? — удивляюсь я. — И к кому?
Она опускает голову, рассматривая надпись.
— Ну… просто так. На всякий случай. Надо же иметь и что-то такое мрачное.
— По-моему, вовсе не обязательно.
«Ненависть до гроба» скрывается под пепельными узелками, и мне сразу становится спокойнее. Все это игры, ребячьи развлечения, но я отношусь к таким вещам серьезно. Может, оттого, что знаю: никто в Доме ни во что не играет просто так.
Русалка поднимает к лицу колени и обнимает их, грустно сгорбившись. Ни надписей, ни человека, одни струящиеся потоки волос.
— Ты считаешь, что мне не подходят сильные чувства? Что мне это как бы не идет, да?
Я наступил на больное место. Вечно забываю об этом ее комплексе Серой Мыши: «Понимаешь, я ведь не личность, ну, не яркий человек… У меня все так тускло и неинтересно внутри…» Комплексе, с которым бесполезно бороться, приводящем в бешенство неуязвимостью своих позиций. «Вот, к примеру, Рыжая…» Когда перед ее глазами с трудом управляющий своими эмоциями человек, рвущий и мечущий по поводу и без повода, внезапно переходящий от смеха к слезам, не умеющий прятать ни любовь, ни ненависть: это красиво, это женственно, это привлекает, как яркие пятна на крыльях бабочки, закручивает, и уносит, и порабощает, но очень немногие способны выдержать яркую личность Рыжей дольше нескольких часов, даже не являясь объектом ее чувств. Да здравствует Лорд, нервы Лорда, его терпение и все остальное, чего нет у меня, может, ему это ближе и понятнее, потому что он и сам был таким, пока не загремел к настоящим психам, и да, они очень хорошо смотрятся, эта парочка в вечном накале страстей — огненноволосая Изольда и кобальтоглазый Тристан, у обоих все запредельно и нараспашку, ловите кислород и прячьте подальше посуду, но почему кто-то должен комплексовать и мучиться от того, что у него все не так, вот что мне непонятно, я никогда не понимал этого, и в своих попытках убедить Русалку почти доходил до Лордовско-Рыжей точки кипения, вот только проку от этого не было ни малейшего. «Это нервы, просто нервы, как оголенные проводочки, свисают во все стороны и за все цепляются, при чем здесь личность и степень ее яркости, глупое ты существо?» — но в ответ только покачивание головой и поджимание губ, хочешь — скрежещи зубами, хочешь — бейся головой о стену, выводы сделаны раз и навсегда и пересмотру не подлежат.
А ведь есть еще Крыса — хищное существо, похожее на Слепого, как родная сестра, только еще менее дружелюбное, вот уж с кем Русалку не сравнишь, и слава богу, но мое искреннее «слава богу!» воспринимается лишь слабым утешением Ходячемышиной Серости.
Смотрю на нее, спрятавшуюся под волосами до самых кончиков кед, закрываю глаза и мысленно крепко прижимаю к себе руками-невидимками. Русалка послушно валится на меня, как будто я и вправду это сделал, и я вздрагиваю, пораженный ее чуткостью, она почти всегда отзывается на прикосновения моих призрачных рук, даже когда расстроена и погружена в себя, как сейчас.
— Мы ведь не будем рассуждать о ярких личностях, а? Не будем перебирать их одну за другой, таких особенных и прекрасных? — шепотом спрашиваю я ее. — Если ты не против, мы не будем этого делать. Ты ведь не против?
— Нет, конечно…
Она ерзает, задирая голову, чтобы рассмотреть выражение моего лица, но я закрываю ей обзор подбородком, опять и опять, пока она не прекращает свои попытки и не сворачивается в нежнокошачий, привычный боку клубок.
— Как я, наверное, надоела тебе этими разговорами. У тебя сделался такой несчастный голос. Я слишком часто говорю о таких вещах?
— Нет. Не часто. Просто я не переношу эту тему: «А не хотелось бы тебе, чтобы я была как…» Нет, не хотелось бы. И никогда не захочется. Может, в один прекрасный, неповторимо исполненный мудрости день ты это поймешь. В этот день я попрошу Табаки разукрасить меня праздничными флажками и татуировками.
Она выдергивает из своей жилетки длинный шнурок или, может быть, нитку и тянет ее в рот, грызть и лохматить до мокрой мерзости.
— Надо, пожалуй, подарить тебе эту майку. Вместе с надписью, этой и другими. У тебя ведь есть ненависть до гроба, тебе имеет смысл ее носить.
— Ты это о ком? — с подозрением уточняю я, тыча ей подбородком в пробор. — Уж не о Черном ли опять? Хочешь что-то сообщить или просто не можешь отделаться от его мужественного образа? Не припоминаю, чтобы мы раньше когда-нибудь столько о нем говорили.
— А если я и вправду хочу тебе что-то сказать? Именно о нем.
Теперь уже я тяну шею, чтобы заглянуть ей в глаза.
— Только не говори, что влюбилась в него без памяти, все остальное я как-нибудь переживу.
Она отстраняется, встряхивая волосами.
— Пожалуйста, представь себе его, если не трудно.
— Зачем?
— Ни за чем. Просто представь и все.
На всякий случай я сажусь прямее. И послушно представляю Черного. Во всей выпуклой красе его бицепсов и трицепсов. Это действительно нетрудно.
— Я представил. Что дальше?
— Теперь скажи мне, на кого он пытается походить?
— На идиота, естественно, на кого же еще?
— Нет, не так. На кое-кого хорошо тебе знакомого. Ты удивишься, когда поймешь.
Уже достаточно удивленный ее словами, я еще раз придирчиво изучаю облик Черного. Мой воображаемый Черный ничем не отличается от настоящего, я достаточно долго жил рядом с ним, чтобы изучить до мелочей.
— Не понимаю, — признаюсь я. — Он похож только сам на себя. Других таких я не знаю.
— Я говорю не о его лице. А о стиле. О том, например, как он одевается с тех пор как стал вожаком. Ты не замечаешь в нем перемен?
Черный действительно изменил свой стиль, сделавшись главным Псом Дома. Отказался от маек-безрукавок, побрился наголо и перестал носить мешковатые брюки с подтяжками, от которых меня тошнило долгие годы. Можно сказать, его вкус изменился к лучшему. Хотя от этого он не перестал быть похожим на себя. Я говорю об этом Русалке.
— А скажи, пожалуйста, кто еще в Доме бреется наголо, носит пиджаки внакидку и головные платки, а кеды зашнуровывает вокруг щиколоток?
— Пиджаки — только я. А насчет бритых наголо… — И тут до меня доходит, что она имеет в виду. — Ты с ума сошла! Я не бреюсь наголо! И платок только недавно стал носить. Потому что ты мне его подарила! И вообще о чем мы говорим? Он меня ненавидит лютой ненавистью. Он душем после меня не пользовался!
