находили такие вспышки гнева. В такое время я напоминал себе, что он, может быть, в глубине души хороший человек — каковым он, в действительности, и оказался и, кроме того, — очень честным.

Что же касается вспышек его гнева, то вскоре я обнаружил, что они довольно обычны среди китайцев. И думаю, именно по этой причине с ними так почтительно обращаются некоторые люди, в частности, европейцы и американцы, которые склонны лучше контролировать свои эмоции. К счастью, моя религиозная подготовка помогла мне правильно оценить его поведение: я понимал, что в некотором отношении хорошо, когда люди выражают свой гнев таким образом. Хотя это и не всегда приятно, но обычно лучше, чем притворная вежливость и скрытая злоба.

Хорошо, что мне не надо было слишком уж часто иметь дела с Чжаном. Я встречался с ним, может быть, раз в месяц в первые год-два китайской оккупации. Больше всех с ним встречался Лукхангва и Лобсан Таши, а также члены Кашага, которым сразу же пришлось не по душе его поведение. Они рассказывали мне, что он высокомерен, самодур и не испытывает никакого уважения к нашим, отличающимся от его собственных, взглядам на жизнь. Всякий раз, когда мы встречались, я и сам видел, как он и его соотечественники оскорбляют тибетцев на каждом шагу.

Теперь я понимаю, что первые пять-шесть недель после моего возвращения в Лхасу были просто медовым месяцем. Он резко оборвался 26 октября 1951 года, когда трехтысячный отряд китайской 18-й армии вошел в Лхасу. Эти солдаты принадлежали к той дивизии, которая нанесла поражение нашим силам в Чамдо в прошлом году. С ними прибыли генералы Тань Куан-сэнь и Чжан Го-хай, которые пришли на прием в сопровождении тибетца в национальном костюме и меховой шапке. Когда они вошли в комнату, этот человек проделал в соответствии с этикетом три простирания. Мне это показалось довольно странным, ведь он явно был членом китайской делегации. Оказалось, что это переводчик и верный приверженец коммунистов. Когда я позднее спросил, почему он не носит такой же маоистский френч, как и его спутники, он добродушно ответил, что я не должен ошибочно думать, будто великая Революция была революцией одежд — это революция идей.

Приблизительно в то же время в Лхасу вернулся мой брат Гьело Тхондуп. Он пробыл здесь недолго, но пока был в городе, несколько раз встречался с китайским руководством. Затем он объявил о своем намерении отбыть на юг, где моя семья владела имением, дарованным ей правительством во время моего возведения на трон. Однако его ссылка на необходимость проверить состояние имущества была только уловкой, и вскоре я узнал, что он тайно перешел границу с Ассамом (известным позднее, как СВПЗ — Северо-восточная пограничная зона). Он собирался сделать все возможное для организации иностранной поддержки, но мне ничего не сказал о своих планах, так как боялся, принимая в расчет мой возраст, что я по неосторожности могу выдать его тайну.

Вскоре в Лхасу прибыли дополнительные большие подразделения НОАК. Я хорошо помню их приход. Из-за того, что Тибет расположен на большой высоте, звуки распространяются на дальние расстояния, и поэтому я слышал медленный настойчивый бой военных барабанов в своей комнате в Потале задолго до того, как увидел солдат. Я выскочил на крышу с подзорной трубой и наблюдал их приближение: они продвигались длинной, извивающейся, как змея, колонной, окруженной облаками пыли. Когда они подошли к городским стенам, над ними разлилось целое море красных знамен и плакатов с изображением Председателя Мао и его заместителя Чжу Дэ. Затем шел духовой оркестр с трубами и фанфарами. Все это очень впечатляло. Солдаты тоже производили сильное впечатление, в их облике было определенно что-то демоническое.

Чуть позже, когда я преодолел чувство тревоги при виде их красных флагов (ведь это же в природе — цвет опасности), я заметил, что форма у них превратилась в лохмотья и выглядят они истощенными. Кроме того, лица их были покрыты слоем пыли тибетских плоскогорий. Все это и придавало им такой устрашающий вид.

В течение зимы 1951-52 годов я продолжал свои занятия почти как обычно, но более прилежно. Именно в этот период я начал медитации по "Ламриму". Они связаны с текстом, в котором излагается постепенный, ступень за ступенью, путь к просветлению посредством тренировки психики. Примерно с восьмилетнего возраста я начал получать параллельно монашескому образованию тантрийские учения, подобные этому. Кроме текстов они включают в себя тайные устные учения, которые передаются через посвящения. По прошествии месяцев я стал замечать некоторый прогресс в самом себе по мере того, как закладывал основы, пусть пока и незначительные, моего собственного духовного развития.

В это время, находясь в своем ежегодном затворничестве, я услышал, что Татхаг Ринпоче скончался. Я очень хотел присутствовать на его кремации, но не смог и поэтому совершил за него специальные молитвы.

Другое мое занятие в эту зиму состояло в том, чтобы делать все возможное для поддержки моих премьер-министров и Кашага. Я напоминал им буддийский тезис о непостоянстве и указывал, что теперешняя ситуация не может длиться вечно, даже если она будет продолжаться всю нашу жизнь. Но сам я следил за событиями со все возрастающим беспокойством. Единственным приятным событием был предстоящий визит Панчен Ламы, скорого приезда которого ожидали в Лхасе.

Тем временем после прибытия последней двадцатитысячной партии войск возникла серьезная проблема нехватки продовольствия. Население Лхасы почти удвоилось за какие-то недели, и через не такой уж долгий срок наши скудные ресурсы должны были подойти к концу. Поначалу китайцы более или менее придерживались условий "Соглашения из семнадцати пунктов", в котором утверждалось, что НОАК должна "соблюдать законность во всякой купле- продаже и не брать самовольно у населения даже иголки или нитки". Они платили за то зерно, которое давало тибетское правительство, и возмещали стоимость владельцам домов, реквизированных для расквартирования офицеров.

Однако вскоре эта система компенсаций развалилась. Деньги перестали выплачиваться, и китайцы начали требовать пищу и жилье бесплатно. Очень