пожелания, а изложение своей собственной программы, которую он посильно и осуществлял, строя и поддерживая окрестные школы и внимательнейшим образом относясь к нуждам местных учителей, о чем красноречиво свидетельствуют, например, воспоминания М.Е.Плотова и В.Н.Ладыженского.)

Высказав Горькому этот взгляд на образование, Чехов тут же шутливо назвал свои проекты "фантазиями" и повинился перед собеседником, что невзначай "целую передовую статью из либеральной газеты... закатил". Однако сказанное им живо вызывает в памяти вовсе не какую-либо ординарную статейку тех лет, а публицистические "Мечты и грезы" Достоевского, где страстно утверждалось, что "на просвещение мы должны ежегодно затрачивать по крайней мере столько же, как и на войско, если хотим догнать хоть какую-нибудь из великих держав"*.

______________

* Достоевский Ф.M. Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. 21. Л., Наука, 1980, с. 93. \18\

И многое другое в чеховских поступках и высказываниях выглядит как продолжение "старых, но еще не допетых песен", как с сочувственной улыбкой характеризовал он речи одного из героев "Палаты № 6" "о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, которая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупоумии и жестокости насильников".

"Часто в Москве в то время мне приходилось слышать, - вспоминает Т.Л.Щепкина-Куперник о начале 90-х годов: - "Чехов не общественный деятель". Но это было более чем близоруко. Его все возрастающая литературная слава как-то заслоняла от публики его общественную деятельность, а кроме того, он сам никогда не распространялся о ней".

"О, как ошибались те, которые в печати и в своем воображении называли его человеком равнодушным к общественным интересам, к мятущейся жизни интеллигенции, к жгучим вопросам современности, - писал впоследствии и Куприн. - Он за всем следил пристально и вдумчиво; он волновался, мучился и болел всем тем, чем болели лучшие русские люди".

Иное дело, что, как заметил И.Н.Потапенко, чеховский отзыв о Мамине-Сибиряке, который не приурочивал свой талант к преобладающему направлению, вполне мог быть отнесен и к самому автору этих слов.

Чеховская самостоятельность поразительна. Замечательно верно сказал об этом Горький: "Всю жизнь А.Чехов прожил на средства своей души, всегда он был самим собой, был внутренно свободен и никогда не считался с тем, чего одни - ожидали от Антона Чехова, другие, более грубые, - требовали".

Стоит вдуматься в свидетельство близко стоявшей к Чехову - в литературно-бытовом плане - Т.Л.Щепкиной-Куперник: "...он разделял наши увлечения, интересы, говорил обо всем, о чем говорила Москва, бывал на тех же спектаклях, в тех же кружках, что и мы... но я не могла отделаться от того впечатления, что "он не с нами", что он - зритель, а не действующее лицо, зритель далекий и точно старший, хотя многие члены нашей компании... были много старше его". Достаточно привнести в это впечатление малейшую крупицу недоброжелательства, чтобы получить столь распространенный одно время "портрет" Чехова - этакого стороннего наблюдателя, живущего, "добру и злу внимая равнодушно".

Между тем Чехов просто органически не принимал те стереотипы общественного мышления, которые были еще в ходу, в обращении, хотя совершенно обесцененные нравственно и бесплодные литературно.

Выше уже упоминалось, что Б.А.Лазаревский не без основания считал самым выдающимся чеховским свойством терпение. И действительно, обращает на себя внимание та, запечатленная в ряде мемуаров выдержка, с какой "старший" втолковывает очевидные для него самого вещи "детям". "Я же ничего сегодня и не отрицал в нашем литературном споре, - передает, например, чеховские слова В.Н.Ладыженский. - Только не надо нарочно сочинять стихи про дурного городового! Больше ничего". \19\

К сожалению, иные мемуаристы категорически убеждены, будто "старшие" это как раз они.

"Приходилось говорить и о тех конфликтах, которыми полна русская жизнь, и о тех острых и больных вопросах, которые давно стоят перед русскою жизнью в их строгой повелительности, - говорит, к примеру, С.Я.Елпатьевский о беседах с Чеховым даже в ялтинский период, - но разговор о них недолго продолжался. Лицо его делалось усталым и скучным, говорил он слова скучные и утомительные... и охотно переходил на другие темы, и было видно, что ему скучно говорить и хочется уйти от надоедливой темы и что он не любит острого, требовательного, повелительного".

Можно подумать, будто это мемуары одного из тех, описанных Коровиным, студентов, которые обличали Чехова в "безыдейности"!

Любопытно, однако, упоминание о нелюбви писателя к "повелительному". Тут верно уловлена неприязнь Чехова к категоричности, к самодовольной уверенности в обладании абсолютной истиной, к укладыванию реальной жизни на прокрустово ложе готовых, априорных суждений. В этом отношении характерно вежливо-решительное возражение Антона Павловича В.В.Вересаеву по поводу того, "так" или "не так" уходят в революцию девушки, подобные героине "Невесты": "Туда разные бывают пути".

Вот это представление о "разных путях" жизни вообще - едва ли не самое устойчивое качество Чехова - человека и художника, сообщавшее его уму, его взгляду на события и людей особую гибкость, тонкость, беспристрастность.

И.Е.Репин наметанным глазом портретиста подметил, что "тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над всем выражением лица". A M.M.Ковалевский, как бы продолжая эту мысль, писал, что "и в самом литературном творчестве в нем выступала, как редко у кого, способность точного анализа, не примиримого ни с какой сентиментальностью и ни с какими преувеличениями".

Это нежелание "сны золотые навевать" также выглядело в глазах некоторых современников проявлением мнимого чеховского бесстрастия и пессимизма, с чем сам писатель решительно не соглашался: "...какой я нытик? Какой я "хмурый человек", какая я "холодная кровь"... Какой я "пессимист"?