чеховской натуры не просто ощутимы, но и запечатлены в реальной конкретности его поступков, высказываний, отношения к событиям и людям.

Посему читатель не должен удивляться, если, начав вроде бы "за упокой" - со слов о "неуловимости", мы станем далее нередко возглашать "во здравие" многих мемуарных свидетельств, сохранивших для будущих поколений драгоценные черты чеховского облика. \6\

Александр Блок утверждал, что произведения каждого писателя - это "только внешние результаты подземного роста" его души*. Слова эти часто вспоминаешь, думая о чеховской биографии, о его творческом пути.

______________

* Блок Александр. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 5. М.-Л., Гослитиздат, 1962, с. 369-370.

Сам Антон Павлович был до чрезвычайности скуп на какие-либо признания этого рода. Он даже шутливо каялся в том, что страдает своего рода "автобиографофобией".

Дополнительным доказательством этому служит следующий эпизод. После смерти И.И.Левитана С.П.Дягилев в течение нескольких лет упрашивал Чехова написать для журнала "Мир искусства" воспоминания об этом художнике, прекрасно знакомом Антону Павловичу с юных лет. Чехов пообещал, но так ничего и не сделал. Конечно, он был уже тяжко болен. Известную роль могло тут сыграть и его уклончивое отношение к попыткам Дягилева вообще "завербовать" Чехова в сотрудники и даже в редакторы своего журнала. Однако едва ли не главной причиной, почему аккуратнейший Антон Павлович не исполнил своего обещания, вероятней, было то, что, говоря о покойном, Чехову вряд ли бы удалось избежать упоминаний о его однокашнике, своем брате Николае и обо всем чеховском семействе и себе самом.

В одном из писем к Вл.И.Немировичу-Данченко по поводу его прозаических произведений Чехов заметил: "...Вы становитесь все лучше и лучше, и точно каждый год к Вашему таланту прибавляется по этажу".

Пользуясь этим удачным образом, можно сказать, что "закладка фундамента" чеховского характера и таланта осталась волей обстоятельств как бы вне поля зрения писавших о нем.

Отнюдь не только соображения объема объясняют отсутствие в настоящем издании известных воспоминаний Александра Чехова о таганрогском детстве и куда менее известных заметок на эту же тему, написанных рано умершим Николаем. В тех и других есть элемент "сочинительства" или, уж во всяком случае, стилизации, навеянных у Николая Павловича веселыми импровизациями Антоши Чехонте, в "паре" с которым он нередко выступал в журналах 80-х годов, а у Александра - "набитостью" руки на расхожей газетной беллетристике и, быть может, бессознательным желанием использовать сочувственный и слегка сентиментальный интерес читателей начала века к не лишенному горечи детству недавно скончавшегося писателя ("приходилось с грустью и со слезами отказываться от всего того, что свойственно и даже настоятельно необходимо детскому возрасту, и проводить время в лавке, которая ему ненавистна").

Если в других, часто совсем беглых и эпизодических, также не вместившихся в рамки настоящей книги, рассказах современников о Чехове-гимназисте внимание почти неизменно акцентируется на его юморе, \7\ веселости, любительских актерских выступлениях*, то в воспоминаниях старшего брата все эти солнечные блики просыпающегося таланта "заживо" погребены под густыми мрачными красками, слегка напоминающими о подчеркнуто-обличительных полотнах поздних, уже заметно окостенелых в своих приемах передвижников**.

______________

* Исключение составляет, пожалуй, лишь свидетельство И.Я.Шамковича о гневной реакции юного Чехова на пощечину, которую один гимназист дал другому "по идейным соображениям" (ЦГАЛИ). При всей внешней мимолетности этого эпизода он явственно перекликается с позднейшим уничтожающе- брезгливым отзывом Антона Павловича о способности брата Александра дать пощечину "кому бы то ни было и где бы то ни было", а также с едкой репликой Шабельского в пьесе "Иванов" о Львове: "Того и гляди, что из чувства долга по рылу хватит..."

** Между тем И.А.Бунин вспоминал, например, что, рассказав о "проклятом холоде", царившем в отцовской лавке, Антон Павлович прибавлял: "А я все-таки с наслаждением заворачивал эту ледяную свечку в обрывок хлопчатой бумаги". Это сохранившееся в памяти ощущение физического удовольствия от прикосновения к обычным вещам наводит на мысль, что в глазах мальчика сидение в лавке не всегда было лишь постылой обязанностью. Тут, вероятно, существовал и элемент детской "игры в торговлю".

В известной мере перекликается с подобной трактовкой истолкование многочисленными биографами писателя его знаменитого письма к А.С.Суворину. Антон Павлович советовал своему корреспонденту: "Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, - напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая..." Предлагаемый сюжет столько раз "пересекается" с реальной биографией самого пишущего, что возникает искушение полностью отождествить их. Однако все-таки маловероятно, чтобы убежденный "автобиографофоб" даже в пору наибольшей близости с Сувориным столь откровенно и достаточно простодушно предлагал в качестве литературного материала свои глубоко личные переживания.

Один из решающих периодов своей жизни - последние гимназические годы в Таганроге - Чехов провел в одиночестве, вдали от постепенно