Пулемет не работает. Ничего не работает.
У меня есть только автомат, но я уже говорил тебе, что стекло пуленепробиваемое…
Выходи, любимая…
Кислород на нуле. Можно заменить баллон. Их тут в достатке, но какой смысл? Теперь… Я выйду… Я уже иду…
Выходи, любимая…
Черная махина твоего танка, Тема, на фоне городских развалин смотрится жутко. Даже трупы в проходе не так ужасают.
Интересно, мне показалось, или когда я вышла, в недрах железного монстра раздался глухой щелчок?
Я тут, Тема, стреляй… Вот я! Стою перед жерлом орудия. Достойное я себе место выбрала, правда?
Стреляй! У меня кислорода еще на минуту!
Стреляй!
СТРЕЛЯЙ’!!
Да стреляй же, мать твою!
Стреляй…
Пожалуйста… Я не хочу умирать… так… Я не хочу… я не успею за баллоном…
Стреляй, любимый!
Видимо нам врали. Датчики все равно показывают высокий уровень загрязнения за бортом. Гусев нервничает, но молчит. Но я вижу, как он косится на мигающий индикатор топлива.
Мы проедем еще пять километров, и вездеход умрет…
Даже думать не хочу, что будет дальше…
Катерина Довжук
КАЧИБЕЙСКАЯ ОПЕРА
Пройти следует мимо сиротского дома, мимо ателье старого Шойла, но не слишком далеко. Еще не видна знаменитая краснокирпичная громадина, где издавна, насколько хватает короткой памяти горожан, помещалось ремесленное училище; еще не слышен грохот трамвая, а уже пора убавить шаг и повернуть направо. Неприметная арка ведет в самый обыкновенный двор, каких в городе несчетно. Тут не нужно спешить, как не спешил никогда Соломон.
Ни за что с первого взгляда не разглядеть вам вывеску, некогда голубую с белыми буквами, теперь же — неопределеннейших цветов, вывеску, из которой грамотному человеку становится ясно, какой замечательный и необходимый в культурном обществе специалист был наш Соломон. Вывеска эта помещается на двери, и ее невозможно прочесть, не спустившись прежде по пятнадцати кирпичным ступенькам. Прописными буквами и теперь написано на ней все то же: НАСТРОЙЩИК. И ниже буквами помельче:
Внутри сейчас мало что сохранилось. На стене слева от двери — старая афиша театра «Прожектор», на которой карикатурно изображены собаки, играющие в карты. Справа — рукомойник и узкая скамейка. Над дверью — медный колокольчик. Два колченогих, заросших паутиной табурета в центре комнаты.
Но что тут было прежде! Всю левую стену загораживало черное пианино. На нем имелась табличка, вравшая, будто инструмент этот был создан лично бельгийцем Лихтенталем. Дальше — открытый шкап со скрипками и валторнами, специальная тумба с инструментами, ключами и камертонами. Справа — рабочий стол, он же верстак, с разнообразными тисками, держателями, измерительными приборами, колбами, ящичками и другими приспособлениями, которые скорее уместны в мастерской алхимика.
За этим самым столом сидел Соломон вечером восьмого апреля, вечером, о котором теперь пойдет речь.
Похоронили Туманского. Город был сер, мрачен, словно весь прощался с Мойшей. На Соломоне и вовсе лица не было.
После похорон Соломон успел еще зайти на квартиру Туманского и забрать у хозяйки кота. Теперь кот скрипел суставами этажом выше, у Муси Лазаревны. Кот был временно оставлен там Соломоном, чтобы своим скрипом и кряхтением не мешал думать.
Соломон держал в руках газету, но текста не видел.
