При таком положении вещей когда-нибудь должно было произойти одно из двух: либо монархи Романовы изменят семейному обыкновению и поищут себе невест-аристократок, либо местничество упразднится.

Наконец, местничество мощно тормозило преобразования, проводившиеся в армии.

В XV — начале XVII столетия главной боевой силой русской армии являлось поместное ополчение. Дворяне-конники на низких ногайских лошадках, с луками и саблями, затем — с пистолями, в стеганных ватой «тегиляях» или кольчугах, оставались грозной силой еще при государе Федоре Ивановиче. Налетев на неприятеля, накрыв его тучей стрел, выйдя из-под прямого удара и вновь сцепившись с врагом, жаля, словно туча разозленных пчел, русская дворянская конница могла обратить вспять серьезного противника. Она не знала правильного строя, не имела постоянного деления на сотни и полки: всякий раз новая армия собиралась из элементов, которые прежде составляли другие армии в других комбинациях, но была сильна колоссальной выносливостью, скоростью маневрирования, многолетним боевым опытом большинства воинов. До рубежа XVI—XVII веков, до Смутного времени, поместная конница сохраняла способность отражать сильного неприятеля. Стрельцы и казаки заметно уступали дворянскому ополчению в боеспособности, а иноземных наемников последние Рюриковичи на московском престоле брали на службу весьма немного.

И никому не мешал тот факт, что воевод и голов[149] во всякое полевое соединение назначали заново. Вернее, так: назначали воеводский костяк, а уж потом, учитывая его пожелания, называли голов. Тем чаще всего вручали командование над отдельными частями полков — в среднем по две-четыре головы на полк.

Но в XVII столетии русские войска стали часто терпеть поражения от европейских наемников, чья служба строилась на принципиально иных основаниях. Да и вообще, европейские армии, в том числе и польско-литовская, стремительно менялись. Старинное «рыцарское ополчение», подобное русскому поместному, уходило в прошлое. Его замещали воинские части постоянного состава, спаянные дисциплиной, высокой боевой выучкой, имевшие боевые коллективы, «сработавшиеся» в обстановке военных действий. Они могли освоить сложные маневры и эффективные тактические приемы. И разумеется, во главе таких воинских частей ставились постоянные командиры, а не те, кого предпочтет воевода в очередной кампании. Это не избавило поляков, литовцев и шведов от поражений, которые время от времени наносили им русские, особенно при осаде и обороне крепостей, — этим наши вооруженные силы традиционно славились. Но в поле всё чаще боевые столкновения складывались для русской армии неблагоприятно. Противопоставлять же европейским наемникам других европейских наемников означало смириться с весьма высокими расходами для казны и страшной ненадежностью иноземных отрядов. Они сплошь и рядом подводили русское командование, переходя на сторону врага…

И все-таки европейских военных специалистов охотно брали на московскую службу — поневоле! С первой половины XVII столетия армия России располагала крупными отрядами наемных немцев, шотландцев, французов и т. п. Они сражались за московских государей с переменным успехом. С ними в Россию пришла тактическая литература — разного рода пособия по воинскому искусству. Они использовались русским командованием, а одна книга — перевод трактата Вальгаузена «Учение и хитрость ратного строя пехотных полков» — при Алексее Михайловиче была даже опубликована на Московском печатном дворе. Не надо думать, что русское военное искусство развивалось в полной изоляции от европейского. Но обучаясь новым формам тактической борьбы, следовало еще и привыкнуть к новым формам организации войска. А с этим не торопились: само устройство русского военно-служилого класса противоречило организационным нововведениям.

Постепенно вызрела идея модернизировать армию.

А это значило, во-первых, создать части, вооруженные и обученные по западноевропейским образцам, но состоящие из русских бойцов. И ко второй половине XVII века они уже выросли в серьезную силу, получив наименование «полков нового строя». С течением времени туда все чаще назначали русских командиров взамен европейских наемных инструкторов. При Федоре Алексеевиче, например под Чигирином, они показали себя неплохо. Но как «считать» тамошних начальников по «местническим случаям» — не очень понятно. Вся «линейка» новых чинов для среднего и старшего командного состава никак не соотносилась с чинами старыми. Это приводило порой к путанице и административным проволочкам.

И во-вторых, модернизировать армию значило превратить слабоорганизованные массы дворянской конницы в дисциплинированную боевую силу, действующую на постоянной основе. Как минимум требовалось назначить постоянных офицеров. А не как раньше: новый поход — новые головы и новые сотники. Но как их поставишь, когда такой подбор противоречит кадровой политике, опирающейся на стихию местничества? Местничество-то основано на подборе и притирке человека к человеку, ситуативно.

По словам классика русской исторической мысли С.М. Соловьева, «…давно уже неудачные войны заставили признать несостоятельность русского войска и думать о преобразованиях: выписали иностранных офицеров и начали составлять русские полки с новым строем, с новыми названиями; но сейчас же должны были почувствовать, что новая заплата на ветхом рубище мало помогает. Какого, в самом деле, успеха можно было ожидать на войне при таких условиях: назначат главного воеводу, наиболее способного; к нему товарищей, также способных, и сейчас же пойдут челобитья, что товарищам нельзя быть вместе с воеводою: надобно или отставить главного воеводу и на его место назначить неспособного, но старого боярина, отецкого сына, с которым вместе быть можно, или отставить товарищей, опять людей способных заменить неспособными, но такими, которым можно быть с главным воеводою»[150].

Таким образом, осталось до крайности мало причин сохранять родовые права служилой аристократии, без конца воспроизводить систему отношений, сложившуюся внутри ее полтора века назад.