Языческая самобытность раннего Средневековья на Руси также обнаруживается как культ Земли.

Он, как и культ Рода, по мнению того же В. Л. Комаровича, «был в ту эпоху не только уделом бытового или личного суеверия отдельных „невегласов“, но и довольно грозной еще общественной силой. Причастность его, как и культа Рода, междукняжеским отношеньям не подлежит сомнению. Оба культа тесно соприкасались в воззрении и переживании своих адептов. Обличение против верящих в рождение детей землей касается одновременно и их веры в Род. Другие обличения, менее определенно говорящие о Роде, неизменно называют, однако, с ним рядом рожаниц или, как читается в наиболее древних списках памятников, Рожаницу (в единственном числе)…» (Комарович, 1960, с. 103–104)

Автор делает небесспорное предположение, «что „Род“ и „Рожаница“ наших обличительных памятников будут в точности соответствовать столь же прочно сближенным в самой древнерусской жизни языческим культам Рода и Земли». С учётом отождествления в поучениях против язычества одной из Рожениц с Артемидой, именно такая роженица вряд ли соотносима с родящей Землёй, хотя, несомненно, и исполняет повивальные функции.

Но если построения В. Л. Комаровича и не вполне корректны, он прав в следующем: «Если просмотреть все те места летописи, где в уста отдельным князьям вложены более или менее устойчивые формулы их обычного права, то и здесь везде мы встретимся с теми же двумя понятиями и даже терминами: род и земля. В частности культ земли с княжеским владетельным правом связан уж был через древнерусское обычное право на землевладение вообще. Обратившая на себя в этом последнем внимание Павлова-Сильванского клятва землей обличается в качестве запретного пережитка язычества уже в том же „Слове како погани суще язьщи кланялися идолом“ (XI в.): „Ов же, дерн воскрушь (выкроенный) на главе покладая, присягу творить“. О долгом господстве этого обычая говорят и многочисленные его позднейшие пережитки, собранные Смирновым^{33}. Языческий культ земли явственно проступает и в некоторых уцелевших чертах собственно княжеского быта и властвованья. У Рюрика Смоленского родился, например, сын, — на пути из Новгорода, в городе Лучине; в крещеньи ему дали „дедке имя Михайло, а княже Ростислав, дедне же имя“; что означало присвоение деднего имени — мы уж отчасти знаем; но мало этого: там, где княгиню застали роды, „поставиша на том месте церковь святого Михаила, кде ся родил“. Почему непременно „на том месте“, а не где-нибудь рядом, — что было бы, разумеется, легче и проще, — выясняется опять-таки из международных данных о почитании матери-земли: как умирающих клали непременно на землю „ut extremum spiritum redderent terrae“ в убеждении, что душа как раз там, где положен умирающий, возвратится в материнское земляное лоно, так ровно обратный переход к новорожденному души умершего предка, — чаще всего как раз деда, — из-под земли представляли себе возможным опять-таки только там, где состоялись роды.

В случайной обмолвке летописца драгоценной бытовою подробностью обнаруживается, как видим, и родопочитание и почитание земли одновременно, одно с другим в нерасторжимой связи. Земля чтится вдвойне: и за то, что принимает умерших дедов, и за то, что обратно отдает души их новорожденным внукам; чтится вдвойне и род этот, как теперь только выяснилось, переходящий из поколения в поколение предок, то возвращающийся в землю, то из нее же, с первым криком младенца, возникающий вновь для дальнейшей надземной жизни, как эпигон; в точном смысле этого слова, или, если угодно, как