может изменить появление того, кто посвящен в таинства и одарен. Два дня я провел, скрываясь в стенах. В столь хрупкой структуре, как церковь, должен был существовать какой-то фундаментальный изъян, и хотя в мои планы не входило ее полное разрушение, я все же хотел совершить нечто захватывающее и неоспоримое.

Погруженный в раздумья, я висел над общиной чистой плоти, когда услышал сиплый голос епископа, легко перекрывший шум толпы, а потому открыл глаза и взглянул вниз. Солдаты в масках держали сгорбившуюся фигуру, а священник нараспев объявлял приговор над ее головой.

— Узнайте же все, кто слышит меня сейчас, что этот молодой ублюдок плоти и камня…

«Корвус, — сказал я себе. — Попался наконец». Я закрыл один глаз, но второй отказался подчиняться и продолжил наблюдать за разворачивающейся сценой.

— …нарушил все, что мы почитаем священным, и искупит свои преступления на этом месте завтра в то же время. Кронос! Отметь шествие колеса.

Выбранный Кронос, тщедушный старик с грязными седыми волосами, отросшими до самых ягодиц, взял кусок угля и начертил крест на большой диаграмме, позади которой стонало и вздыхало колесо в своем извечном кружении.

Толпа приободрилась. Я увидел, как Псало пробивается сквозь скопище народа.

— Каков его проступок? — крикнул он. — Скажи нам!

— Проникновение на нижний уровень! — объявил глава солдат в масках.

— Наказанием за это является порка и изгнание наверх! — сказал Псало. — Здесь же я вижу более серьезное преступление. Каково же оно?

Епископ холодно смерил взглядом юродивого:

— Он пытался изнасиловать мою дочь, Констанцию.

На это Псало ничего возразить не смог. Карой за подобное были кастрация и смерть. Так гласил закон всех чистых людей. Иного пути не оставалось.

Я задумался, наблюдая за тем, как Корвуса ведут в темницу. Будущее, которого я так желал, неожиданно поразило меня со всей ясностью. Я хотел возвратить ту часть своего наследия, в которой мне отказали, — примириться с самим собой, жить в обществе тех, кто меня примет, таких же как я. Гигант сказал, что со временем так и будет. Но произойдет ли это на моих глазах? Корвус, следуя зову похоти, добивался равенства этажей Собора, хотел привнести камень в плоть, чтобы никто не видел разницы.

Но дальнейшие мои планы скрывались в тумане. Да какие планы! — скорее, то были яркие чувства, радостные картинки детей, играющих в лесах и полях за пределами острова, пока работа сама прядется под взглядом наследника Божьего. Моих детей. И тут я все понял. Я хотел занять место Корвуса, когда тот спаривался с Констанцией.

То есть передо мной стояли две задачи, и если все сделать по уму, то их можно было бы совместить в одну. Следовало отвлечь епископа и солдат, а затем спасти Корвуса, такого же революционера, как и я.

Ту ночь я провел в своей комнате, горя от лихорадочных мучений, а наутро пошел к гиганту просить совета. Тот холодно посмотрел на меня и спросил:

— Мы впустую потратим время, если постараемся вбить хоть какой-то смысл им в головы, но ведь у нас и нет никаких других дел, кроме траты времени, так?

— Что же мне делать?

— Просветить их.

Я топнул ногой по полу:

— Эти люди похожи на кирпичи! Какой толк просвещать кирпичи!

Он еле заметно, но печально улыбнулся:

— Просвети их.

Я покинул гиганта, кипя от ярости. Подобраться к великому колесу времени я не мог, а потому не знал, когда состоится казнь, но, вспомнив о ворчащем от голода желудке, предположил, что случится это в начале полдня. Я излазил Собор вдоль и поперек, очень устал, а потом, когда шел по пустому проходу, подобрал с пола кусок цветного стекла и внимательно осмотрел его. Мальчишки на всех уровнях Собора таскали эти осколки с собой, девочки же использовали как украшения, и никто не обращал внимания на протесты старших, которые считали, что из-за цветных предметов разум порождает еще больше чудовищ. И где же дети брали свои игрушки?

В одной из давно прочитанных книг я видел яркие картинки окон Собора.

— Просвети их, — сказал гигант.

Я вспомнил о просьбе Псало впустить свет.

Под крышей нефа, в туннеле, идущем по всей его длине, я нашел канаты, державшие блоки занавесей, прячущих нас от внешнего мира. Я решил,