— Что ж, похвально, — улыбнулся Фермор. — Это ответ настоящего офицера. — И, обернувшись к моряку, сказал: — Передайте, дружок, адмиралу, что одобряю его план. Пусть начинает, а мы сейчас окопаемся и ударим с суши.

В полночь загрохотали корабельные пушки, в крепости вспыхнули пожары, зловеще осветив кровавым светом подбрюшье низко плывущих облаков. К утру стрельба прекратилась, но дым пожаров в городе застилал окрестности.

Фермор, решив, что горящий город убедил коменданта в бессмысленности сопротивления, послал опять парламентера с предложением о сдаче. Но ответ был резок: «Делайте ваше дело, а я буду свое».

— Хм, упрямец, — покачал головой Фермор, но в тоне слышалась скорее похвала, чем осуждение. — Вызови, братец, ко мне полковника Тютчева, — приказал адъютанту.

Явился Тютчев, здоровый розовощекий крепыш, с лихо закрученными усами. Фермор с удовольствием окинул его взглядом:

— Как у вас с пушками, полковник?

— Заканчиваем установку, ваше превосходительство.

— Когда сможете начать?

— Как прикажете, ваше превосходительство.

— Крепость-то, братец, невеликая, но ногтем не придавишь. И комендант упорный попался, никак на уговоры не сдается. Постарайся, Тютчев, уговорить его.

— Постараюсь, Вилим Вилимович, — заулыбался артиллерист, вполне оценив шутливый тон генерала. — Уговорим, куда он денется.

— И разваливать-то ее не очень бы хотелось. — Фермор поскреб потылицу. — Чай, она нашей станет, а строить — не валить, много времени потребуется. Вон моряки уж постарались, все еще дымит цитадель-то. Заставь Богу молиться, лбы расшибут.

— Я постараюсь картечью, ваше превосходительство, она строения не так рушит.

— Постарайся, братец, постарайся. И стены с бастионами, пожалуй, поберечь следует. Штурмовать все равно не будем. Зачем людей тратить?

Душа инженера-строителя в генерале никак не хотела настраиваться на разрушительный лад. Оно и понятно, вчера строил дворцы, а ныне надо рушить построенное. Хошь не хошь, а на сердце скребет — жалко. Фермор уж раскаивался, что дал морякам согласие стрелять брандкугелями, поэтому днем отправил к контр-адмиралу рассыльного с запиской: «Господин адмирал, благодарю вас за сделанное вашей эскадрой, но впредь прошу по крепости не стрелять, а зорко бдеть в сторону моря, дабы пресечь сикурс, ежели таковой случится. И там вам порох нужнее будет».

Во второй половине дня загрохотали пушки и мортиры Тютчева. Три дня бомбардировки вполне достало гарнизону, чтоб выбросить белый флаг. Фермор приказал прекратить огонь, и сразу наступила звенящая тишина.

От крепости в сопровождении барабанщика явился парламентер. Четко поприветствовав Фермора и Броуна, стоявших рядом, он на чистом русском языке сказал:

— Мы согласны на почетную капитуляцию.

— Разумеется, — согласился Фермор. — Мы слушаем ваши условия.

Прусский офицер несколько замешкался, он, видимо, ожидал условия от русских. Но быстро нашелся:

— Мы оставляем вам крепость, но вы позволяете всем нам беспрепятственно выйти и удалиться с личным оружием.

— Я принимаю ваши условия из уважения к вашему мужеству, — сказал Фермор. — Но прошу оставить все пушки в исправности.

— Пять повреждены вашими снарядами, остальные исправны, если не считать у некоторых разбитые и сгоревшие станины.

— Значит, семьдесят пять должны быть исправны. Так?

— Да.

— Я пошлю с вами артиллериста офицера, и вы ему их сдадите. Заодно и погреба. Если вздумаете их взорвать, мы никого не выпустим из крепости живыми.

В крепость ушло несколько пушкарей во главе с подпоручиком. Вскоре один пушкарь-ящичный воротился и подтвердил генералу:

— Все в порядке, ваше превосходительство.

Гарнизон крепости уходил строем, увозя на телегах своих раненых. Сам комендант, высокий и худой, с перевязанной головой, шел впереди строя, хмурый и недоступный. Русские солдаты молча смотрели на этот строй и даже вроде сочувствовали.

— Главнокомандующий будет недоволен, — сказал Броун.

— Почему? — удивился Фермор. — Крепость-то наша.

— Вы им разрешили вынести ружья. А враг, не положивший оружия, остается опасным. При Петре Первом если что и разрешалось выносить из крепости побежденным, так это по пуле во рту. Не более.

— Что делать, генерал. Я считаю, надо уважать противника, не унижать. И потом, я думаю, они пойдут на Тильзит и вольются в его гарнизон.

— И усилят его.

— А может, наоборот, ослабят.

— Что-то я вас не пойму, Вилим Вилимович.

— А что тут понимать. Тильзит-то нам брать придется, вот эти самые солдаты и скажут там, на сколь выгодных условиях я принимаю капитуляцию. Вот увидите, Тильзит сдастся быстрее, чем Мемель. Врага надо не только пугать, но и оставлять ему надежду.

— Какую надежду, Вилим Вилимович?

— Надежду на достойный выход из самого безвыходного положения.

Едва вошли в крепость, Фермор отправил нарочного к главнокомандующему с сообщением о взятии Мемеля и с просьбой подтвердить направление дальнейшего движения корпуса на Тильзит, потому что за эти дни планы, ранее согласованные, могли измениться, как нередко и случается на войне.

Вызвав к себе полковника Молчанова, Фермор спросил:

— Сколько у вас в полку раненых?

— Не считал, ваше превосходительство, но думаю, не менее сотни.

— Найдите лучшее помещение для них. Обревизуйте наличие провианта в крепости. Выставьте караулы, ваш полк остается в крепости гарнизоном. Налаживайте жизнь.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

— Приведите в порядок крепостную артиллерию, попросите у Тютчева с десяток добрых бомбардиров, пусть учат солдат стрельбе из пушек. Обживайте крепость.

— А как с провиантом, ваше превосходительство?

— Свяжитесь с либавским провиантским пунктом, с премьер-майором Суворовым. Я ему отдал приказ, помогите ему с транспортом.

— У меня мало подвод и лошадей.

— Отправляйтесь на флагманский корабль к контр-адмиралу и моим именем договоритесь доставить провиант водой. У Суворова там все готово.

Корпус Фермора выступил в поход уже через день. И уже на походе пришел с нарочным пакет от Апраксина. Фермор ехал на коне, рядом был Броун, чуть позади адъютанты и денщики.

— Спасибо, братец, — сказал Фермор нарочному, принимая от него пакет.

Разорвал пакет, вынул письмо, стал читать, не останавливая коня. Письмо гласило: «Генерал, вы слишком долго топтались у такой слабой крепости, как Мемель. А условия капитуляции просто позорные для нас. Извольте скорым маршем идти на Тильзит, а после его взятия на Рагнит, а потом на соединение со мной. И впредь извольте отбирать у побежденных даже шпаги, не говоря уже о ружьях. Стыд! Стыд! Стыд!»

Прочтя записку Апраксина, Фермор засунул ее обратно в конверт, а потом в карман.

— Ну что? — поинтересовался Броун.

— Вы были правы, генерал. Главнокомандующий меня высек. И видно, заслуженно.

Броун промолчал, но весь вид его был торжественно-важен: ну я же говорил.

Фридрих II, переживший поражение от австрийского фельдмаршала Леопольда Дауна при Колине и узнав о вступлении русской армии в Восточную Пруссию, спросил престарелого маршала Кейта:

— Скажите, Кейт, вы состояли в русской армии довольно долго, что собой представляет этот фельдмаршал Апраксин?

— Мне не приходилось с ним служить, ваше величество. Знаю, что он был адъютантом у Миниха в турецкую кампанию. И первый свой орден Александра Невского получил за весть о взятии Хотина, которую привез в Петербург. Потом был начальником войск в Астраханской губернии, потом послом в Персии, потом кригскомиссаром. За ним военных подвигов я не знаю, хотя уже получил он и высшую награду — кавалерию Андрея Первозванного. При Петре Великом этот орден давали за подвиги, при его дочери — понравившимся ей. Вон даже французский посланник Шетарди носил эту кавалерию.

— А ему-то за что?

— Скорее за бурную ночь в постели.