красоток сыщиц.
— Лихо они врезались друг в дружку, — изрекает Нельсон и, с трудом встав, выключает телевизор.
— По-моему, глупость какая-то, — говорит Мелани своим глуховатым, певучим голосом.
— А, черт, ты все считаешь глупым, за исключением — как же его зовут? — Керчифа.
— Дж. Ай. Гурджиефа.
Она просто углубляется в себя — в те сферы, куда, как она знает, он не может проникнуть. В Кенте стало ясно, что существуют области, вполне реальные для других, но нереальные для него, — не только языки, которых он не знает, или теоремы, которые не способен понять, но переменчивые области непрактичных знаний, где тем не менее можно найти свою выгоду. Мелани была загадкой: она не ела мяса и не чувствовала страха, она видела гармонию в хитросплетениях рук богов Азии. В ней не было этого протеста против ограничений, составлявшего часть характера Нельсона с тех пор, как он понял, что никогда не будет выше пяти футов девяти дюймов, хотя отец его был ростом шесть футов три дюйма, а может быть, этот протест появился у него и раньше, с тех пор, как он обнаружил, что не в состоянии удержать отца и мать вместе и спасти Джилл от гибели, к которой она стремилась, а может быть, и еще раньше, когда он смотрел на старших в черных костюмах и черных платьях, стоявших вокруг маленького белого, чем-то сверкавшего гробика с серебряными ручками, в котором, как ему сказали, лежит то, что должно было стать его сестренкой, она родилась, и ей дали умереть, не спросив его разрешения; никто вообще никогда ни о чем его не спрашивал — таков был мир взрослых, он вертится и вертится, и Мелани была частью этого мира и улыбалась ему из своего воздушного пузырика, в котором таинственно заключена власть. Как было бы хорошо, раз уж он встал, взять одну из этих пивных бутылок и разбить ее о кудрявую голову Мелани, а потом взять отбитую половину и ввинтить в ее улыбающееся пухлое личико с большими карими глазами и вишневыми губами, в это издевательское неизменное спокойствие Будды.
— Плевал я, как этого болвана зовут, все это дерьмо, — говорит он ей.
— Тебе следует его почитать, — говорит она. — Он просто чудо.
— В самом деле, что же он говорит?
Мелани перестает улыбаться и думает.
— Это нелегко изложить вкратце. Он говорит, что существует Четвертый путь. Помимо йогов, монахов и факиров.
— О, какая роскошь!
— И если ты пойдешь этим путем, то будешь, как он говорит, пробужден.
— А иначе ты спишь?
— Он очень хочет понять мир, как он есть. Он считает, что у нас у всех много личностей.
— Я хочу выйти, — объявляет он ей.
— Нельсон, но ведь уже десять часов вечера.
— Я обещал встретиться с Билли Фоснахтом и кое-какими ребятами в «Берлоге». — «Берлога» — это новый бар в Бруэре, на углу Уайзер и Сосновой улиц, где собирается молодежь. Раньше бар назывался «Феникс». — Ты же все время уходишь куда-то со Ставросом и оставляешь меня одного, — обвиняет он ее.
— Ты мог бы в это время почитать Гурджиефа, — говорит она и хихикает. — Да и вообще я уходила с Чарли не больше четырех или пяти раз.
— Ну, правильно, а все другие вечера ты работаешь.
— Ты так говоришь, будто мы с Чарли когда-нибудь чем-то этаким
Нельсон надевает джинсовую куртку, купленную в бруэрской лавке, специализирующейся на перепродаже поношенной одежды для полевых рабочих и пастухов. Стоила она в два раза дороже новой.
— Мы с Билли тут обделываем одно дельце, — говорит он Мелани. — Там еще один парень будет. Мне надо ехать.
— А я не могу с тобой?
— Ты же завтра работаешь, верно?
— Ты знаешь, что я не большая любительница спать. Спать — это давать волю телу.
— Я ненадолго. Почитай одну из своих книжек. — Он хихикает, передразнивая ее.
— А когда ты последний раз писал Пру? — спрашивает его Мелани. — Ты не отвечал ей эти дни.
Ярость снова вспыхивает в нем — узкая куртка, да и сами обои этой комнаты давят на него, стискивают, и он словно бы становится меньше и меньше.
