— Погоди, я сейчас… я только немножечко порисую…

— Но что? — спросил он, оглядывая пустынный переулок, не отличимый от десятков пройденных до него.

Эмма уже прислонилась к стене, прижимая к животу планшет и делая торопливый набросок. На бумаге появлялись крючковатый нос, нависшая на глаз сальная прядь волос, сомкнутый безгубый рот…

— Что? — воскликнул он. — Ты рисуешь вот эту… образину?! Старую ведьму?

Старуха скрестила на клюке руки и повернула в их сторону голову. Узкие глазки блеснули из-под нависших дряблых век.

— Она уродлива, да, — говорила Эмма, рисуя сильными энергичными штрихами. — Но как же она прекрасна… в своем уродстве! Ты только посмотри на нее!

Он и смотрел. Трясущаяся голова на черепашьей шее. Нос, почти касающийся морщинистого рта. Кожа свисает с лица дряблыми складками: потяни — треснет, обнажая череп, учебное пособие для студиозусов-медиков. Из-под давно потерявшего цвет кое-как намотанного платка торчат седые жесткие пряди волос. Руки с желтыми нестрижеными ногтями и старческими пятнами — крюками. Длинная, метущая землю юбка с рваным подолом; в прошлом бархатная, ныне вытертая черная душегрейка — и тут же кричащим горящим пятном коралловые бусы на плоской груди…

Он даже встряхнулся, поняв, что просто заворожен отвратительным обликом старухи, хотя в иное время лишь скользнул бы по нищенке невнимательным взглядом; ну разве что кинул на ходу деньги, суеверно откупаясь от будущей старости и смерти. Это всё Эмма! Которая, не отрываясь от рисования, приказала:

— Дай ей монетку!

Он нехотя полез в кошелек. Старуха поняла, что милостыня все-таки перепадет, оживилась, засуетилась, даже двинулась навстречу, издалека протягивая трясущуюся руку, словно боясь, что он передумает.

Длинный острый язык в предвкушении облизнул почти несуществующие губы. Медяк упал в сложенную чашечкой ладонь. В миг соприкосновения он ощутил холодную шершавую кожу и содрогнулся в неодолимом отвращении.

— Хорошшший ма-альчик! — выдохнула нищенка. Тусклые глаза ее, то ли прикрытые бельмами, то ли просто выцветшие от старости, внезапно сверкнули, и он безотчетно сжал костлявое запястье. Рука нищенки оказалась неожиданно сильной и крепкой — старуха рванулась так, что он едва не потерял равновесие, но не выпустил, притянул ближе, всмотрелся в восковое лицо.

— Да ты и впрямь… ведьма!

Язык вновь описал губы; старуха раскрыла рот, явив миру единственный желтый зуб, и захохотала. Запястье крутнулось в его пальцах холодной змеей — и растаяло. Смазанное стремительное движение, вспышка, громкий хлопок — он с ругательствами отпрянул, прикрывая лицо ладонью…

Открыл глаза, оглушенный, потряс головой. Кроме Эммы, вжавшейся в стену и прижимавшей к груди планшет, в переулке никого не было. Под ногами валялась старушечья клюка. Но когда он машинально наклонился за ней, палка сдвинулась, превратившись в черную змею. Змея зашипела на него, открыв широкую клыкастую пасть, поползла проворно — и растаяла, черным дымом впитавшись в камни мостовой.

— Ну вот, — укоризненно заметила Эмма, — зачем ты ее спугнул? Я же закончить не успела!

— Ты знала, что она колдунья?

— Ну да, — сказала художница просто. — А ты разве нет?

Понял, только когда взглянул на рисунок и увидел нищенку Эммиными глазами. Очень сильная, давненько он таких не встречал. Насколько ведьма случайна? Просто поджидала припозднившегося прохожего, чтобы зачаровать и обобрать до нитки, или ловушка ставилась все-таки на него? Или он попросту заразился паранойей Эрика?

Еще через полминуты стало ясно, что это не паранойя — пусть он и не может опознать ведьму сразу, но уж ощутить злонамеренные чары в состоянии. Он с внезапным подозрением уставился на безмятежную художницу: та, качая головой (жалела, что так мало успела), бережно укладывала рисунок в папку.

— Эмма?

— М-м-м?

— А ты-то сама не… ведьма?

— Нет, — отозвалась женщина рассеянно. — Где уж мне! Вот отец и сестры — конечно…