Страшен белый цвет, — страшен! В нем тонут мои мысли. Во время «заточения», они разбивались о стены этой чертовой комнаты. Белые стены, белая комната, белый свет… мысли мои белели от злости.

Я все упоминаю, забегая наперед, о Белой комнате, но ты, мой читатель, не знаешь, как я там оказался. Начнем с истоков:

Ее зовут Клем. Так много женских имен! Мужские обиды, чаще всего, носят женские имена. Но Клем я никогда не забуду по другой причине. Ведь именно она шила кукол, когда мы закрылись в своем мире. Ведь именно с ней, мне и не хотелось прощаться, но после того что я сделал, это было неизбежно.

Последней кукле — имя, другим четырем десяткам — прозвище. Все заключается в именах. Я знакомлюсь с именем, не с человеком, куклу наделяют именем, как необходимым свойством для выживания. Я говорю к ним, ибо больше нет никого. Нет имени, которое я бы мог произнести с нежностью, при звуках которого тряпичное сердце начало бы биться.

Ее зовут Клем. Она попросила меня больше не покидать Белую комнату до тех пор, пока прощание не будет сшито. Этот творческий процесс занял у нее три года, и три года я оставался рядом; она шила кукол, она любила меня, я поддавался всему этому, потому что, в конечном итоге, она ведь заточила и себя тоже. И я любил ее.

Черт, я не шучу! Мы закрылись в комнате на три гребанных года. Этот недотепа сдался, и суд закрыл дело: мне назначили ежемесячные выплаты за моральный и материальный ущерб, и поскольку Брата никто найти не мог, этих денег хватало на жизнь. Я бросил дело своей жизни — реставрацию подушек, на три года, и посвятил себя «самопрощению», оправданию и любви. Но после «той ночи», когда все изменилось, когда я сделал то, что сделал, любви не стало, — любовь расщепили на кукол, дабы вдохнуть в них жизнь. Клем сказала: «Я буду шить кукол, я сделаю это за тебя». Я молча согласился. Мы стали узниками обиды, расставания, белого цвета, — цвета чистоты.