коленях, нисколько не привязанный! Внезапно глаза ослепило светом ярко горящих факелов, и я часто заморгал.

— Ты меня слышал, юноша? — снова зарокотал голос заплечного мастера.

Когда меня развернуло опять к нему лицом, верзила старательно вытирал пухлые руки своим заляпанным фартуком. Потом он протянул руку к моему лицу и, взяв за подбородок, потыкал пальцем в щеку, немного покачал мне голову.

— А теперь давай-ка позабавь получше нашу любезнейшую публику! — оглушительно проревел громила. — Слышишь, парень? И знаешь, почему ты сейчас устроишь ей славное зрелище? Да потому что я буду молотить тебя что есть мочи, пока ты не сделаешь все как надо!

Зеваки разразились язвительным хохотом.

— Ты будешь вертеть своим хорошеньким огузком, юный раб, так, как еще никогда им не ворочал! Добро пожаловать на нашу «вертушку»!

И, резко нажав на педаль, он пустил диск на новый оборот. Длинная прямоугольная лопатка с громким треском съездила мне по обеим ягодицам, так что я даже задергался, пытаясь удержать равновесие.

Толпа одобрительно загудела, меня же крутануло еще раз навстречу новому удару. Еще виток — еще удар… Я стиснул зубы, сдерживая крики. Жаркие волны боли от отбиваемого зада докатывались до гениталий. Зрители же только подбадривали моего мучителя:

— Крепче давай!

— Всыпь ему хорошенько!

Некоторые кричали уже мне:

— Давай работай своим седалищем!

— Щекотун свой накачай!

И я вдруг поймал себя на том, что волей-неволей, наверное, из собственной беспомощности, выполняю эти их команды, извиваясь в каком-то невероятном исступлении, и с каждым ударом все неистовее, стараясь лишь не соскользнуть со своего места.

Я пытался закрывать глаза — однако с каждым ударом они широко открывались, и мой распахнутый рот непроизвольно исторгал дикие крики. Увесистая лопатка охаживала меня то с одной стороны, то с другой, то едва не сваливая меня с ног, то выправляя на месте. С каждым новым ударом я чувствовал, как резко вздрагивает, томясь и трепеща желанием, мой измученный, так и не удовлетворенный приятель, и боль взрывалась в голове яркими огненными сполохами.

Перед глазами все смешалось — мириады силуэтов и красок слились в одно густое марево. Мое тело, захваченное вихрем тяжелых шлепков, как будто вырвалось в свободный полет. Мне не надо было больше удерживать равновесие — огромная лопатка в руках мастера всяко не позволила бы мне упасть. Что-что, а уж это мне точно не грозило! Я всецело был захвачен этим вращением, словно паря в пылу и мощи обрушивающихся на меня ударов, испуская короткие мучительные вопли под восторженный гомон, хлопанье и одобрительные возгласы толпы.

Все впечатления минувшего дня сумбурно перемешались в моем мозгу: и странные речи Джеральда, и то, как госпожа, раздвинув мне пальчиками ягодицы, впихивала фаллос. Больше я ничего ясно не осознавал, кроме яростного хлопанья лопатки и сопровождающих каждый удар взрывов хохота толпы, — и казалось, этому не будет конца.

— Виляй седалищем! — крикнул мне заплечный мастер, и я неосознанно подчинился, поддавшись то ли силе приказа, то ли воле гудящего простонародья, и дико задергал бедрами под его хриплые, глумливые возгласы. Лопатка съездила сперва по левой, потом по правой ягодице, затем поддала по икрам, поднялась к бедрам и вновь вернулась к мягкому месту.

Я был потерян и раздавлен, ничто и никогда меня так не сокрушало. Я как будто с полной обреченностью плыл среди выкриков и едких насмешек, среди неровного света фонарей и волнами накатывающей боли. Все мое тело словно превратилось в одну большую ноющую, распухшую ссадину, и мой отвердевший стержень тщетно рвался вперед под непрекращающиеся восторженные вопли зевак. Гигантская шлепалка все обрушивалась на меня с громкими резкими хлопками, и, каждым своим криком я словно пытался ее опередить. В замке ничто так не изничтожало все мое существо, ничто так не иссушивало и не опустошало. Я был низвержен к самым низам простонародья, кинут на поругание толпы.

И тут неожиданной роскошью — ужасной, невообразимой дотоле роскошью — показалось мне то, что столь огромная масса людей станет свидетелем моего исступленного уничижительного экстаза. И если уж мне суждено потерять достоинство, волю, душу, наконец — что ж, пусть наслаждаются этим!

Хотя вполне естественно, что сотни слоняющихся по площади горожан этого даже не заметят.

Да, сейчас я был лишь жалким голым ничтожеством, распухшей грудой мышц и гениталий, несчастной лошадкой, долго