Я содрогнулась, представив себе, что чувствовал молодой изгнанник. Одинокий, испуганный, он умирал в лодке от голода и жажды. Этот король Этельстан был на редкость жестоким. Я продолжила чтение:

— Вы любите читать, сестра?

Я вскрикнула от неожиданности и выронила книгу, она со стуком упала на пол.

В нескольких дюймах от меня стоял брат Ричард. Я так увлеклась чтением, что не заметила, как он появился.

— Я вас напугал? — спросил молодой человек.

— Да. — Голос мой дрожал. «Надо успокоиться, а то брат Ричард заподозрит неладное».

— Я рад, что здесь такая превосходная библиотека, хотя и маленькая. Ее собирали почти два века, — сказал он покровительственным тоном.

— Да, брат. — Мне удалось взять себя в руки. Я нагнулась и подняла книгу.

— Позвольте поинтересоваться, что вы читаете?

Я показала ему.

— Да, о тех временах мало что известно, — сказал брат Ричард, перелистав несколько страниц. — Римляне… кельты… саксы… Альфред Великий. — Он помедлил. — И его внук король Этельстан.

Брат Ричард закрыл книгу, но не вернул ее мне.

— А у вас необычные интересы, сестра Джоанна.

Я чуть поклонилась и с колотящимся сердцем, чувствуя, как его глаза сверлят мне спину, вышла из библиотеки.

Я поспешила присоединиться к своим подругам-послушницам, которые уже вовсю трудились в гобеленной. Сестра Кристина и сестра Винифред прекратили работу, когда я второпях опустилась на свое место за большим ткацким станком. Второго такого станка не было ни в одном английском монастыре; большинство гобеленов изготавливали в Брюсселе. В начале века дальновидная настоятельница Дартфорда приобрела этот станок и подготовила для него специальное помещение: с большими окнами, через которые проникало больше света, чем в любой другой комнате. Чтобы изготовить один гобелен длиной в пять футов, три ткачихи должны были, сидя бок о бок, работать здесь целый год.

Я оглядела других послушниц. Они все были такие разные. Сестра Кристина — высокая, костлявая, с пронзительным взглядом. Благочестие ее не знало границ. Несмотря на устрашающую наружность, душу сестра Кристина имела нежную. И умела замечать то, чего не видели другие. Сестра Винифред ростом была гораздо меньше нас с сестрой Кристиной. Она выглядела еще совсем ребенком: большие светлые глаза на личике, по форме напоминающем сердечко. Пожилые монахини нередко баловали ее. Но я видела, что сестра Винифред не боится трудной работы. Кроме того, она была девушкой решительной, чего никогда не следовало сбрасывать со счетов.

В тот день сестра Кристина посмотрела на меня весьма холодно: она, казалось, никак не может простить мои прегрешения против Дартфорда. А вот сестра Винифред улыбнулась мне. Вероятно, на ее дружбу я еще могла надеяться.

Я не сомневалась, что сестра Агата, которая сидела на возвышении и наблюдала за работой послушниц, сейчас сделает мне выговор. Но она словно бы и не заметила моего опоздания: лицо ее бороздили морщины тревоги, а глаза смотрели взволнованно. У нее за спиной хрупкая и изящная сестра Елена, заведовавшая гобеленной, сортировала шелка. Она тоже промолчала, но ничего удивительного в этом не было, потому что за последние три года сестра Елена вообще никому не сказала ни слова.

Настоятельница Элизабет получила с континента специальное разрешение, согласно которому сестре Елене позволялось остаться с нами, хотя она не пела псалмы и не молилась вслух. Она приняла обет молчания, узнав, что ее старший брат, монах, отказавшийся под присягой признать Акт о супрематии, был казнен, а труп его выставлен на позор в Тайберне. Вначале, когда король ополчился против нашего образа жизни, некоторые отважные монахи, братья и настоятели воспротивились ему. Их наказали с варварской жестокостью. После этого большинству монахов пришлось все-таки признать Акт.

Сестра Елена, словно компенсируя вынужденное молчание, все силы свои вкладывала в гобелены, которыми занималась вот уже целых двадцать лет. Мастерицей она была редкой: ее полотна, самобытные и изысканные, никого не оставляли равнодушным. Я