насыпаю их в миску.

– Значит, дом в твоем распоряжении и ты посвящаешь вечер пятницы выпечке? Типичный тинейджер, – насмехается он.

– Что мне ответить? – Я пожимаю плечами. – Я бунтарская душа.

Он поворачивается, открывает один шкаф и, осмотрев содержимое, закрывает. Потом, открыв другой, берет стакан.

– Молоко есть? – спрашивает он, направляясь к холодильнику.

Перестаю размешивать и смотрю, как он достает молоко и наливает себе стакан, как у себя дома. Отпив, оборачивается и, увидев, что я таращусь на него, ухмыляется:

– К печенью всегда предлагают молоко. Хозяйка из тебя никудышная.

Схватив еще одно печенье, он идет с молоком к бару и садится.

– А я оставляю гостеприимство для приглашенных гостей, – с сарказмом произношу я, снова поворачиваясь к столешнице.

– А-а! – Он смеется.

Я включаю миксер, чтобы был благовидный предлог не разговаривать с ним три минуты. Незаметно выискивая отражающую поверхность, я пытаюсь проверить, как выгляжу. Не сомневаюсь, что мука у меня везде. Я знаю, что волосы забраны наверх с помощью карандаша, а спортивные штаны я ношу уже четвертый день подряд. Неумытая. Я пытаюсь небрежно смахнуть муку, понимая, что это дохлый номер. Ну, ладно, вряд ли я выгляжу хуже, чем в тот день, когда меня положили на диван с прилипшим к щеке гравием.

Выключив миксер, я нажимаю кнопку, освобождающую лезвия. Одно подношу ко рту и облизываю, другое передаю Холдеру:

– Хочешь? Это немецкий шоколад.

Он с улыбкой берет лезвие:

– До чего любезно с твоей стороны.

– Заткнись и облизывай, а не то оставлю себе. – Я подхожу к шкафчику и достаю свою личную чашку, но наливаю стакан воды. – Хочешь запить или будешь притворяться, что тебе нравится эта веганская гадость?

Он смеется и морщит нос, потом подталкивает ко мне свою чашку:

– Я старался не подавать вида, но больше не могу это пить. Да, воды. Пожалуйста.

Я смеюсь, споласкиваю его чашку и вручаю стакан с водой. Потом сажусь напротив и глазею на него, откусывая от пирожного. Я жду, когда он объяснит, зачем пожаловал, но он не объясняет. Он просто сидит напротив меня и смотрит, как я жую. Я не спрашиваю, потому что мне нравится, когда мы молчим. Лучше нам обоим заткнуться, поскольку все наши разговоры заканчиваются ссорой.

Холдер встает и, не спросив разрешения, проходит в гостиную. Он с любопытством озирается, рассматривает фотографии на стенах. Подойдя ближе, неспешно изучает каждую. Я откидываюсь в кресле и наблюдаю за ним.

Он никогда не суетится, и все его движения кажутся уверенными. Создается впечатление, что все его мысли и поступки педантично спланированы на много дней вперед. Я представляю, как он в своей комнате подбирает и записывает слова на следующий день.

– Твоя мама молодо выглядит, – замечает он.

– Да, она молодая.

– Ты не похожа на нее. Наверное, в отца? – Обернувшись, он смотрит на меня.

– Не знаю, – пожимаю я плечами. – Я не помню его.

Холдер снова поворачивается к фотографиям и проводит пальцем по одной:

– Умер?

Это звучит резковато, и я почти уверена: он знает, что это не так, иначе не спрашивал бы так небрежно.

– Не знаю. Я его не видела с пяти лет.

Холдер возвращается в кухню и снова садится напротив меня:

– И это все? Не будет никакой истории?

– О, история есть. Просто не хочу рассказывать.

Уверена, что история есть… Просто мне она неизвестна. Карен ничего не знает о моей прошлой жизни, и я не считаю нужным вести раскопки. Что такое несколько безвестных лет, когда у меня было тринадцать отличных?

Он снова улыбается, но улыбка немного недоверчивая, а глаза смотрят насмешливо.

– Печенье у тебя вкусное, – хвалит он, умело меняя тему. – Зря ты недооцениваешь свои кулинарные способности.

Что-то пищит, и я вскакиваю и подбегаю к плите. Открываю духовку, но торт еще не готов. Повернувшись, вижу Холдера с моим сотовым в руках.