радость, или скорбь. Я думаю, что именно это делает его интересным. И люди тогда задаются вопросом: Что же он за человек? Сумасшедший? Или, наоборот, слишком умный?
Ларс фон Триер не из тех, кто всегда готов сыграть в футбол или затеять перестрелку снежками в саду. Иногда, правда, он с грехом пополам соглашается на теннисный сет. Зато они с мальчиками могут подолгу смотреть на звезды. Или читать книги. Или – как чаще всего бывает – гулять по лесу, где Ларс показывает сыновьям птиц и растения.
– Когда он возвращается домой, увидев мухолова, он почти счастлив. По-настоящему счастливым я видела его всего несколько раз, всегда после удачной охоты, – говорит Бенте Триер, добавляя, что ее мужа трогают птичье пение или картины, проступающие вдруг из тумана.
Она помнит, как он однажды вернулся домой рано утром, подстрелив своего первого оленя и разрисовав себе лоб его кровью, как предписывает традиция.
– И вот он стоит с этой кровью на лбу, очень взвинченный, и настаивает на том, чтобы мы в шесть утра отправились на кухню жарить оленью печенку.
Когда-то Ларс фон Триер не мог ездить на поезде. Теперь он научил этому своего сына Беньямина, и они вместе сражаются с туннелями и другими препятствиями, которые поездка по железной дороге готовит для нервных людей. Вместе с Людвигом Ларс конструирует и спускает на воду маленькие лодки или выстраивает системы труб, по которым проходят разные предметы, рассказывает его жена. Если на кухне что-то ломается, он всегда может это починить, а одно из его любимых занятий – ходить в строительный гипермаркет в Люнгбю и рассматривать там инструменты.
– Правда ведь, Беньямин? – говорит она куда-то в гостиную. – Что папа очень интересуется техникой? Еще он всегда покупает последние модели телефонов и всего такого, как только они выходят.
Каждое утро Бенте просыпается веселой и думает: «Как же здорово жить на свете», в то время как первая утренняя мысль ее супруга – «О нет».
– Он хотел бы бесконечно продлевать ночь, только чтобы ему не приходилось вставать навстречу новым страхам. Ларс ведь думает о смерти раз двести в день. У меня, может быть, бывают дни, когда я вспоминаю о ней пару раз, если боюсь, что с детьми что-то случится, – но все время? Для него жизнь настолько хрупкая, что он каждый день идет как по лезвию бритвы.
Жена режиссера очень редко слышит, чтобы он высказывал вслух какие-то мысли о себе и своей работе. После написания синопсиса он всегда в нем сомневается и считает, что с ним что-то не так.
– Когда он снимал «Догвилль», он сказал: «Черт, как же мне нравится этот фильм». И это первый раз, когда я слышала, чтобы он сам себя хвалил, – говорит она.
В триеровском рабочем процессе вообще не очень-то много радости. Большую часть времени он надеется на то, что все это закончится побыстрее. Сначала написание сценария, потом съемки, потом монтаж. Потом, после долгого времени в напряжении, он наконец возвращается домой и чувствует себя подавленным.
– Чего-то вроде «Ох, как здорово! Сейчас только час, так что мы еще успеем съесть мороженое и искупаться» – этого в нем нет, так он не думает никогда. Я пыталась его чему-то такому научить, но это бесполезно: он просто не умеет жить в настоящем времени. Я бы так хотела выбить из него пессимизм, чтобы он почувствовал, что снимать фильмы тоже может быть весело, чтобы он мог с нетерпением ждать съемок. Но для него это все смертельно серьезно.
Каннские премьеры тоже не доставляют ему особого удовольствия.
– Абсолютно, – подтверждает Бенте Триер. – Одно то, что там приходится ездить по узеньким, заполненным толпами улицам, чего стоит. Как и торжественные вечера, на которых тоже собираются толпы и которые для других все равно что купание в сливках на торте. Да что там говорить, он свой собственный день рождения ненавидит праздновать, потому что на него тогда все смотрят. Он чувствует приступ клаустрофобии, стоя в смокинге и ботинках с острыми носами рядом с женой, которая, наоборот, восхищена и возбуждена тем, что стоит рядом с ним в вечернем платье.
–
