Мне все лучше удавалось его представлять. Поэтому я лежал с закрытыми глазами и смотрел, как он достает из-под кровати раскрашенную картонную коробку.
Саймон хранил в ней свои сувениры, но для таких, как он, мир полон удивительных вещей, и сувениром может стать все, что угодно. Там были бесконечные пластмассовые игрушки из рождественских хлопушек и макдоналдсовских «Хэппи Мил», стикеры от зубного с надписью «Я не боялся» и от логопеда с надписью «Молодец» и «Суперзвезда!». Если на открытках от дедушки и бабушки стояло его имя, они тоже отправлялись в коробку. Еще там были значки «Учись плавать», грамоты, какая-то окаменелость с Чесил- Бич, красивые камушки, рисунки, картинки, открытки, сломанные часы — словом, такая куча разного мусора, что крышка едва закрывалась.
Саймон хранил память о каждом дне своей жизни.
Как ни странно, все осталось на своем месте. Иногда мне даже не верилось, что его комната по- прежнему здесь. Помню, вернувшись домой из «Оушн Коув», мы трое остановились в дверях, прислушиваясь к пощелкиванию остывающего мотора и неотрывно глядя внутрь. Комната Саймона никуда не делась; на окнах по-прежнему висели желтые занавески с покемонами. У нее не хватило деликатности тихонько собраться и уйти. Она встретила нас там, где мы ее оставили: вверх по лестнице, дверь рядом с моей спальней.
Прижимая подушку к груди и не открывая глаз, я вижу, как он роется в своих воспоминаниях, чтобы найти самое важное — лоскуток желтой ткани. Это клочок самого первого одеяла, в которое его завернули живым комочком счастья и страха, и он не желал с ним расставаться. В семь, восемь, девять лет — оно всегда было с ним, он везде таскал его за собой. Пока я не сказал ему, что он ведет себя как маленький. Я сказал, что он носится с этим одеялом, как ребенок, и если бы он не был таким тупицей, он бы и сам это понял. После чего оно исчезло, и все с гордостью признали, что Саймон перерос этот этап.
Я лежал, прислушиваясь к его возне. Когда он, судя по скрипу одноразовых наволочек, улегся в постель, на меня снова навалился сон. Затем послышался еще один тихий, еле различимый сквозь сон звук: мама пела ему колыбельную.
Весеннее солнце нарисовало на ковре в моей комнате длинные белые полосы.
Это было воскресенье, а значит, мы завтракали за большим столом. Я надел халат, но не стал сразу спускаться вниз. Сначала мне нужно было кое-что проверить.
Я уже бывал в его комнате раньше.
Папа хотел, чтобы я не боялся и не придумывал всяких ужасов, поэтому после того, как я вернулся от бабушки Ну, мы зашли туда вместе. Мы неловко топтались на середине, и папа сказал что-то насчет того, что Саймон не обиделся бы, если бы я иногда брал его игрушки.
Все всегда знают, что мертвым понравилось бы, а что — нет. И это ровно то, что нравится или не нравится им самим. Когда у нас в школе умер от менингита один хулиганистый мальчишка, Эшли Стоун, в память о нем устроили собрание, на которое пришла его мама, и мистер Роджерс произнес речь о том, каким веселым и жизнерадостным мальчиком был Эшли, и что мы всегда будем с любовью вспоминать о нем. А потом он сказал, что Эшли хотел бы, чтобы мы росли храбрыми и трудолюбивыми. Вообще-то, мне кажется, Эшли совсем этого не хотел, хотя, возможно, все дело в том, что я сам этого не хочу. Ну, вы понимаете, к чему я клоню? Хотя, наверное, папа все же был прав. Саймон не обиделся бы, если бы я брал его игрушки, потому что он был нежадный. Но я все равно их не брал по одной простой причине. Я чувствовал себя виноватым. А значит, так оно и было.
Модели самолетов слегка покачивались на веревочках, и батарея стонала и поскрипывала. Я подошел к кровати и взял с подушки обрывок желтого одеяла.
— Привет, Сай, — прошептал я. — С днем рождения.
Потом я положил одеяло обратно в коробку и закрыл крышку.
Дети легко верят в то, во что им хочется верить.
Наверное, и взрослые тоже.
В кухне папа готовил завтрак, подкладывая на шипящую сковородку кусочки бекона.
