Герман нас перевез в Америку, когда стал уже известным в России человеком, открытым миллионером. Времена, конечно, были такие, что приходилось заботиться о нашей безопасности.

У Германа были офисы и в Англии, в Лондоне, и в Америке, в Нью-Йорке, в Вашингтоне. Мы сначала хотели поехать в Англию, но, во-первых, там был полугодовой период карантина для собаки, той самой Алисы, именем которой была названа биржа. А тогда мы как большинство и сегодняшних наших сограждан жили под девизом: «собака друг человека». Поэтому расставаться на большой срок с Алисой не захотели. Это сейчас уже понимаем, какая это дурь очеловечивать животное. Недаром говорится: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Так что относясь так к собаке, мы сами оскотиниваемся. У нас уже в каждом подъезде детей живет меньше, чем собак. А во-вторых, все же безопаснее всего Герману казалась Америка, и он нас с Пелагеей вывез в Нью-Йорк, несмотря на почти девятичасовой перелет. Дочке тогда было около годика.

Мы жили в Бэттери Парк Сити, на Манхэттене, напротив Статуи Свободы. У Германа там было несколько квартир, в одной жила наша семья, другие были для того чтобы там могли останавливаться многочисленные знакомые, приезжающие к нам просто в гости или по делам. Герман никогда долго жилье не искал, потому что времени никогда ни на что у него не хватало. Просто, где самое лучшее, там и приобретал, так как средства позволяли, а способности экономить он лишен напрочь. Нью-Йорк мне сразу показался неуютным городом, обилие ранее мной не виденных небоскребов не впечатляло меня. А скорее, наоборот, давили своей монументальностью. Поражало обилие продуктов в магазине, я выезжала из той еще Москвы, где продукты были большим дефицитом и прилавки магазина поржали своей скудностью и однообразием ассортимента. Но вкус продуктов очень отличался от привычной, хоть с трудом и доставаемой в Москве снеди. Сейчас у нас уже не отличается вкус еды, она также напичкана химией, как и во всем мире. Очень скучала там по нашему черному хлебу, когда кто-нибудь летел в Нью-Йорк из Москвы, всегда просила захватить мне кирпичик ржаного хлеба. Вначале, когда я прилетела в Америку, должна была там остаться с женой его брата как бы под присмотром, так как, в отличие от невестки, не знала английский язык, первый раз очутилась за границей, да еще с маленьким ребенком. Но у нее изменились планы, и она, не сообщив Герману, вылетела в Москву. И вот звонит мне Герман в Америку утром из Москвы: «Как ты там с невесткой?» Я говорю: «Она улетела в Москву». Это известие его удивило. А на следующее утро очень рано раздается звонок по телефону, и он говорит: «Плохо слышно, сейчас я тебе перезвоню». Я кладу трубку и жду, что он сейчас перезвонит, но раздается звонок в дверь, открываю, а там Герман с цветами. Он никогда не оставлял меня наедине с какой-нибудь проблемой, всегда делал так, чтобы кто-то рядом со мной был, если мне нужна была помощь, всегда был ко мне очень внимателен.

Словосочетание «лихие девяностые» — стало уже крылатой фразой. Ее можно расшифровать и как восхищение чем-то залихватским, новым, с налетом романтики и авантюризма, и как порицание, как кровавые, преступные, с пошлыми малиновыми пиджаками годы. У каждого свои ассоциации. Для кого-то это было крушением привычного образа жизни, когда вдруг интеллигент не в первом поколении с высшим образованием становился «челночником» и продавцом на рынке. Для кого-то это был период, когда стало возможным проявить свой интеллектуальный и предпринимательской потенциал, получить доступ к знаниям, которые раньше были недоступны из-за безжалостной цензуры практически на все мало-мальски значимое. Наше поколение родилось при Брежневе, в так называемые «застойные» времена, мы собирали макулатуру, металлолом, играли в «зарницу» и верили, что Леонид Ильич живее всех живых. Помню, когда умер Брежнев, я тогда училась в девятом классе, нас, всех школьников, отпустили с уроков домой, в стране был