острее и меньше, а волосы леди Иоанны казались несколько ярче. Беренгария же осталась точно такой, какой я ее помнил, словно прошел не год, а всего час с момента моего отъезда. Она встретила меня холоднее и с большим пренебрежением, чем когда-либо, поскольку не видела никого кроме Ричарда. Это казалось насмешкой над смятением моих чувств, хотя я все понимал. Задумавшись над подоплекой столь нежной сцены, я вспомнил о тройственности человека, состоящего из плоти, ума и духа. Плоть живет вожделениями, ум высмеивает ситуацию в целом, а дух, не поднимаясь с колен, поклоняется красоте, прелести, сходной с совершенством цветка или заката солнца.

Дамам удалось приготовить утонченное угощение с чисто женским искусством. Продукты теперь были скверными, да и их не хватало. Запасы продовольствия в стране были исчерпаны, и когда армия вернулась из похода на Иерусалим, большинство судов, доставлявших провиант, встали на прикол.

— Как хорошо пахнет! — заметил Ричард при виде появившегося на столе блюда с жареной молодой козлятиной, приправленной травами. — Сюда, Блондель, и без церемоний! Садись рядом… — Он освободил место подле себя.

Усевшаяся было там герцогиня Авасольская стушевалась. Я сел с горящим от неловкости лицом, ненавидя Ричарда за бестактность. Если бы я встал за его спиной с лютней в руках, у меня было бы право, по крайней мере, на место менестреля. Здесь же, зажатый между ними в нарушение всякого этикета, я чувствовал себя комнатной собачонкой. Но он поступил так от чистого сердца, после стольких месяцев трудной жизни… И я решительно занялся едой, намереваясь как следует насладиться ею, поскольку со дня, когда меня ранили, даже не нюхал свежего мяса.

В разговорах за столом тему крестового похода тщательно обходили. Дамы весело обсуждали планы на будущее, радовались предстоящему возвращению домой. Казалось, что все мы ездили в Палестину с визитом, оказавшимся более скучным и разочаровывающим, чем ожидалось, и мы с радостью вернулись в родные пенаты.

Я чувствовал, что растет беспокойство Ричарда. На его лицо снова легла маска холодной суровости. Посреди разговора он резко заметил, что завтра или через день ему нужно уехать в Дамаск, для подписания договора. Слово «договор» упало в журчащую дамскую беседу как камень. Но они пропустили его мимо ушей и принялись щебетать о Дамаске. «Дома в Дамаске замечательные, не правда ли? Говорят, что собор святого Иоанна просто удивительный…» Я заметил, как Беренгария взглянула на Иоанну, и та, как марионетка, которую потянули за нитку, подалась вперед и спросила:

— Ричард, не мог бы ты взять с собой и нас — не всех, конечно, а только Беренгарию и меня?

— Это абсолютно невозможно, — коротко отрезал он. — Путь очень долгий, дорога скверная. Сплошная пыль… Кроме того, у нас едва хватает лошадей для тех, кто обязательно должен ехать. — Он повернулся ко мне и пробормотал: — Вставай, сыграй что-нибудь. С меня хватит этой болтовни.

Едва закончив первую песню, я снова заметил обмен взглядами. На сей раз Иоанна многозначительно посмотрела на Беренгарию, та повернулась к Ричарду и проговорила, с несколько большей прямотой, чем обычно при обращении к нему:

— Милорд, не могли бы вы выйти с нами? Иоанна должна сказать вам что-то очень важное.

Лицо его вдруг потеплело, во взгляде появился интерес. Он посмотрел на сидящих за столом и улыбнулся.

— Пойдемте, Реймонд, расскажете, в чем дело.

Граф Иджидио, немного сконфуженный, поднялся со стула. Иоанна порозовела.

— С меня довольно и собственных неприятностей, — с неожиданной задушевностью заговорил Ричард. — Вражда между моей матерью и вами, сэр Реймонд, для меня ровно ничего не значит.

Все четверо удалились в заднюю комнату. Ричард ясно дал понять, что получить его согласие на эту помолвку будет нетрудно. Оживленный разговор за столом иссяк, и чей-то голос проговорил мне в ухо:

— Кончайте песню и выходите на балкон. Они все равно не слушают.

Я посмотрел вниз и встретил мягкую ироническую улыбку Анны. Она захромала от меня, я допел песню, пропустив половину, и подошел к ней. Она стояла в дальнем углу балкона, облокотившись на мраморные перила, глядя на усыпанное звездами небо.

— Ну, — спросила она, не поворачивая головы, — как ваши дела, Блондель?

— В общем, как и раньше, миледи. А ваши?

— Без всяких перемен, — ответила она и рассмеялась. — Я заметила, что вы все еще играете левой рукой.

— Да. Раны зажили, но рука еще слабая. — Я продемонстрировал упражнение, которое делал десяток раз в день, а то и больше, если вспоминал об этом, — поднял руку до уровня плеча, согнул в локте и вытянул снова, сгибая и разгибая пальцы.

Анна обернулась и, когда я опять опустил руку, взяла кончики моих пальцев в свою маленькую ручку.

— Какие холодные — в такой теплый вечер… А как другая? — Анна коснулась левой руки, нашла ее теплой и отвела пальцы. — Вас правильно лечили?

— О да, сам Эссель. Он отлично знает свое дело. Я должен больше тренировать руку. — Только что проделанное упражнение и этот разговор напомнили мне о том, какая она тяжелая, вялая и слабая. Я высвободил руку и засунул за борт куртки. Там было тепло, что позволяло о ней не думать.

— Вы успешно натренировали левую руку. Получая каждое ваше письмо, я сама пыталась писать левой, просто из любопытства, но ни одной буквы прочесть было нельзя.

Мы помолчали.

— Король тяжело переживает свою неудачу, — заметила она. — Это правда, что французы дезертировали буквально накануне штурма?

Я кратко рассказал ей все, что мне было известно.

— Итак, с этим покончено. С тяжелым трудом, с постоянным напряжением, с надеждой… И столько погибших… Чем же вы, Блондель, намерены заняться? У вас есть какие-нибудь планы?

— Ничего определенного. Глупо и до смешного самонадеянно говорить, что я хотел бы остаться с королем, у него пока есть нужда во мне. Как-никак, мы с Рэйфом Клермонским были рядом, когда его поход потерпел крах, и он, по-видимому, доверял нам — я имею в виду, что ему в тот момент было с нами лучше, чем с кем-нибудь другим, исключая епископа Солсберийского. Правда, тот, разумеется, остаться с ним не может.

— Мы ждали к ужину и Рэйфа Клермонского. — Это замечание естественно последовало после упоминания его имени, и все же я почувствовал, что она резко сменила тему.

— Вряд ли он когда-нибудь сможет поужинать с вами. Он очень храбр и решителен, но, боюсь, болен гораздо серьезнее, чем ему кажется. Эссель говорит, что он умрет.

— Тогда король будет еще более одинок, чем когда-либо… — Она запнулась. — Эгоистично так думать, но, наверное, из-за этого я никогда не построю свой дом.

— Вы все еще лелеете эту мечту?

— А почему бы и нет? Довольно невинное желание.

— И по-прежнему хотите, чтобы я помог вам при строительстве?

Она кивнула.

— Многие могли бы сделать это с не меньшим успехом. Однако теперешнее состояние дел долго не продлится. Когда мы отплывем из Акры, все останется позади и король снова вернется к обычной жизни. Я больше не буду ему нужен.

— И тогда вы придете и поможете мне строить дом? Обещайте мне, Блондель!

— Торжественно обещаю.

— А когда Рэйф Клермонский умрет — если умрет, — не старайтесь занять его место, стать незаменимым. — В ее голосе прозвучала нота, памятная мне из прошлого — резкая и повелительная.

— Мне это никогда не удалось бы, — возразил я. — Рэйф обладает качествами, каких нет у меня.

В тот момент я был готов превозносить, возможно незаслуженно, все качества Рэйфа, потому что угроза неминуемой смерти представляла его в особенном свете, сглаживая недостатки и подчеркивая достоинства. Но даже понимая это, я думал, что каждый из нас перед лицом смерти другого видел бы его именно так. Прежде чем я заговорил снова, Иоанна и Иджидио, взявшись за руки, словно в ореоле счастья, вышли из задней комнаты на балкон. Почти сразу же меня подозвал Ричард и сказал, что нам пора