– Велико счастье – оказаться здесь! – горько возразила Мариса. Впрочем, она привыкла пропускать болтовню Тессы мимо ушей. Только когда та упоминала Доминика, Мариса вся обращалась в слух и начинала помимо воли гадать, что случилось с ним и всей командой корабля.

«Я очутилась здесь по его вине! – мысленно возмущалась она. – До чего же я его ненавижу! Надеюсь, что и ему придется несладко. Скорее всего он давно уже закован в кандалы и работает от зари до зари».

Сколько она ни ломала голову над его судьбой, ей не хватало духу спросить об этом Зулейку. Час тянулся за часом, день за днем; скука была настолько иссушающей, что она считала развлечением даже занятия со старым имамом и быстро овладевала обоими языками, которые он ей преподавал.

Мариса не позволяла выщипывать ей брови, отказывалась покрывать лицо рисовой пудрой и краситься, а также наносить желтую хну на ногти и ладони. Посмотревшись как-то раз в серебряное зеркальце, она пошла на одну-единственную уступку и позволила подвести себе сурьмой глаза, как у остальных. Однако она твердо решила не превращаться в одалиску, раскрашенную и опрысканную благовониями по хозяйской прихоти. Чего ради? К счастью, хозяин этого дома дал обет воздержания, поэтому опасность оказаться в его постели ей не грозила. Она ни разу не видела его…

Камил Хасан Раис был слишком занят управлением Триполи в отсутствие паши и пока лишь мимоходом поблагодарил сестру за заботу о трех пленницах. Он по-прежнему сердился на Мурада, настоявшего на его согласии взять к себе трех женщин. Мурад был хитрой бестией; Камил подозревал, что ему еще придется пожалеть о своей уступке.

Зулейка, напротив, стала гораздо радостнее и оживленнее, чем когда-либо прежде. По ее собственным словам, она наслаждалась обществом женщин равного ей статуса и беседами с ними. Она даже стала понемногу овладевать французским языком. Интереснее всего ей было с женщиной, звавшейся раньше Тессой, а здесь превратившейся в Амину: та искренне наслаждалась переменой в своей жизни. Что до старой уродины, то, увы, она принадлежала к низшему сословию, упорствовала в своих христианских заблуждениях и довольствовалась ролью прислуги, словно для этого появилась на свет.

– А третья? – насмешливо полюбопытствовал Камил. – Та, которой Мурад не мог отказать в присутствии духа? Ведь за нее мы рассчитываем получить самый большой выкуп. Надеюсь, ее ты не превратила в служанку?

Зулейка сделала недовольную гримаску, надув губы.

– Ах, эта… По правде говоря, я ума не приложу, что с ней делать, хотя имам Ибрагим говорит, что она отнюдь не глупа и прилежно учится. Она не то что бунтарка, но страшно упряма. К тому же, – Зулейка самодовольно приосанилась, – она тощая, как подросток. Не пойму, кому она вообще может приглянуться. Сама она как будто не интересуется мужчинами, даже имела наглость заявить в моем присутствии, что презирает их.

– Возможно, она предпочитает свой пол, – сухо подсказал Камил. Однако в нем уже проснулось любопытство, и на следующий день он нашел предлог пораньше вернуться домой, не предупредив о своем возвращении.

Глядя в окно на голых и полуголых женщин у бассейна, он гадал, которая из них та, кого его сестрица переименовала в Лейлу. Сама Зулейка сидела спиной к чернокожей рабыне, расчесывавшей ее влажные волосы. Она была одета и опиралась на гору разноцветных подушечек, позволяя двум другим женщинам красить ей хной ладони и ступни. Рядом евнух вытирал рослую женщину – по всей видимости, Амину. Ее черные волосы резко контрастировали с белоснежной кожей. Даже бесстрастный Камил мог понять, почему Мураду Раису приглянулась именно эта пышногрудая обладательница роскошных бедер. Он уже был готов отвернуться, когда заметил ее. Она выходила нагая из бассейна, как греческая богиня Диана – тоненькая, с осиной талией и маленькими грудками, задорно торчащими, а не повисшими от собственной тяжести. Ее кожа отливала золотом, что великолепно сочеталось с короткими золотистыми волосами. У нее была прямая, горделивая осанка. Со спины ее ничего не стоило принять за мальчишку с круглыми крепкими ягодицами и стройными мускулистыми бедрами, не слишком тощими, но и не слишком широкими.

Он застыл как завороженный. Новоиспеченная Лейла тем временем забрала у рабыни полотенце, вытерлась и улеглась на мраморные плитки у края бассейна, чтобы ее помассировал евнух. После массажа она перевернулась на спину, и треугольник светлых курчавых волос внизу ее живота призывно блеснул на солнце. В это мгновение Камил впервые за долгие годы возжелал женщину, да так сильно, что перестал владеть собой.

Женщина-мальчик! Он уже давно пресытился пышнотелыми женщинами, считавшимися красавицами в этих краях. Как теперь выяснилось, не все женщины его перестали интересовать.

Не обращая внимания на причитания и угрозы сестры, он отдал особые распоряжения перед наступающей ночью. Женщина, получившая в его доме имя Лейлы, вкусила за ужином, сама того не зная, приворотного зелья, после чего была приведена в его покои. Хамид, главный евнух Камила, медленно раздел ее, стянув с нее тонкие гаремные шаровары и прозрачную сорочку, после чего оставил на постели господина.

В задрапированной шелками комнате были потушены все светильники, кроме одного, свисавшего с потолка прямо над кроватью и превращавшего Марису в золотую статуэтку.

Они остались вдвоем. Камил присел с ней рядом, вылил себе на ладонь благовонного масла из сосуда с узким горлышком и стал растирать ее горящую кожу, пока она кусала себе губы, стараясь унять дрожь, волнами пробегавшую по всему телу. Его движения были преисполнены нежности. Он ласково обращался к ней по-турецки и по-арабски, и она, уже кое-что зная на обоих языках, понимала, что он восхваляет ее тело и называет ее нежными именами. Он цитировал строки из «Песни песней» Соломона – Сулеймана, как называют его мусульмане, – и твердил, что ее тело сравнимо с телом юной газели, что оно подобно благоуханному саду наслаждений, погруженному в сон и ожидающему первого солнечного луча, чтобы возродиться к жизни.

Его прикосновения были бальзамом для ее пылающего тела, отчасти снимающим напряжение и странное покалывание во всех мышцах. Он продолжал втирать в нее масло, уделяя особенное внимание груди и добиваясь, чтобы ее дыхание замирало и чтобы при каждом прикосновении его пальца к ее соску из ее горла вырывался крик. Потом его нежные руки поползли вниз и очутились между ее ногами, которые она раздвинула помимо воли, в бессознательном уповании, что так к ней придет долгожданное облегчение. Он утолил ее страсть и заставил загореться снова, перевернув и проявив интерес к месту, сохранившему девственность; благодаря маслу он сумел проникнуть туда, куда, как она раньше воображала, мужчинам нет хода. Запустив руку под ее извивающееся тело, он вы-звал у нее целый каскад сладостных судорог. Не желая того и сгорая от стыда, она взорвалась раз, другой, третий, еще и еще, пока не лишилась последних сил и не уснула; а может быть, то был не сон, а обморок от утоленной страсти.

На следующий день – а проснулась она уже за полдень – Мариса попыталась убедить себя, что все это