– Меня прислали согреть тебя. Мне приятно доставить тебе удовольствие, господин.

Нежные пальцы прикоснулись к его лицу, мягкие губы нашли его губы. Как ни сильна была его боль, он послушно лег на бок, чтобы она, гибкая и послушная, смогла устроиться под ним.

Он успел отхлебнуть вина, в которое добавили опиума. Умелые пальцы принялись ласкать его, гибкое тело изогнулось, и на смену пальцам пришли губы и язык. Когда он не выдержал и застонал, черное атласное тело распрямилось как пружина, губы опять впились в его губы, и он почувствовал, что соскальзывает в горячую, тесную, пульсирующую бездну.

– Меня зовут Нарда. Я буду твоей столько, сколько захочешь, – раздался нежный шепот. Он подумал, что будет хотеть ее всегда, потому что она была женщиной, умеющей любить и отдавать всю себя, неистовой и ласковой, ненасытной и дающей насыщение, дочерью самой Природы, чуждой расчета и коварства.

– Мурад Раис состарился раньше срока и бесится, как тигр, угодивший в клетку, с тех пор как эти упрямые американцы вздумали объявить нам войну, – говорил Камил, лежа на подушках и глядя на свою избранницу, вернее, в ее золотистые глаза, а не на выпирающий живот под свободным шелковым одеянием. Он видел, что она опять испытывает боль, хотя не подает виду, улыбается и внимает его рассказу.

– Американцы сожгли «Филадельфию» прямо в гавани, чем нанесли удар по его самолюбию, – пробормотала она и добавила с проницательностью, которой он не переставал восхищаться: – Но все происходящее только лишний раз доказывает паше, насколько ты необходим ему со своими янычарами.

– Властители Триполи никогда не могли без нас обойтись, – самодовольно ответил он. – Как и все остальные мелкие царьки на побережье, объявившие себя беями, деями и пашами. Без верных янычар они не могли бы оставаться у власти, потому что это мы даровали ее, следовательно, нам и предстоит править! Именно поэтому Мурад Раис поспешил отправить в пустыню своего раба, бывшего прежде твоим мужем. Теперь он либо сбежит, чтобы вернуться на родину, либо осядет вместе с чернокожей, которую прихватил с собой. Так или иначе, теперь ты от него свободна.

– Я никогда и не была… – начала было Мариса, но, не договорив, вскрикнула, сжимая свой огромный живот. Новая судорога, гораздо более болезненная, чем предыдущие, едва не вызвала обморока. Она скорчилась, волосы упали на глаза, губы побелели.

– Кажется… – выдавила она немного погодя. – По-моему, у меня…

Но Камил уже звал на подмогу. Совсем скоро тихое помещение наполнилось рабынями; кроме них, прибежали сестра Камила и старая полубезумная американка, бросившаяся к Лейле и затараторившая по- английски.

Дальше она не чувствовала ничего, кроме боли и беспомощности. Ее подняли на руки и перенесли в специально приготовленную комнату. Теперь Мариса вела себя покорно и даже терпела рядом с собой Зулейку, проявлявшую несвойственную ей заботу и внимание. Рассчитывать на врача не приходилось: все взяла на себя повитуха с грязными руками, помогавшая разрешаться от бремени женам паши. У Марисы уже не осталось сил протестовать. Она послушно выпила горькую настойку, якобы утолявшую боль, и позволила себя раздеть. Процесс деторождения происходил на глазах у целой толпы. Обливаясь потом, Мариса вцепилась в костлявую руку Селмы Микер и воспротивилась, когда Зулейка вздумала прогнать старуху.

– Нет! Пусть останется! Я хочу, чтобы она была рядом.

Селма – Мариса отказывалась даже мысленно называть бедняжку ее арабским именем Баб – была по крайней мере старой знакомой и говорила по-английски. Ее больше не трогали, и она, шепча христианские молитвы, успевала шепотом давать роженице собственные наставления.

– Эти дикари понятия не имеют, что делать. Лучше слушай меня. Я наблюдала за рождением своих младших братьев и сестер и сама рожала дважды, только мертвых… Но ты производишь на свет христианское дитя, и если ему суждено жить, то я о нем позабочусь, ты не беспокойся! Держи меня за руку и не обращай внимания на их болтовню. Упирайся при каждой схватке, слышишь? Делай глубокий вдох и собери все свои силы.

Мариса, рыдая, крепко держалась за руку Селмы и делала так, как та ей советовала. Вскоре все вокруг завертелось, и она почувствовала, как ее затягивает воронка боли и влаги…

Потом все исчезло, сменившись смутными образами. Она снова была ребенком, спасавшимся от неведомой опасности на руках у своего светлобородого отца. Следующим ей привиделся круглолицый слабоумный Жан, обнаруживший ее под лестницей… Пара серебристо-стальных глаз пригвоздила ее к месту, она увидела улыбающийся рот и почувствовала режущую боль от ожога на внутренней стороне бедра… Над ней склонялся Филип с искаженным похотью лицом, после чего это был уже Филип, лишившийся лица… Несмотря на болеутоляющее, ее пронзила невыносимая боль. Она услышала собственный крик и изогнулась, вырвавшись из удерживавших ее рук. Этим все и кончилось. Она ощутила облегчение, стала легонькой как пушинка, когда по ее бедру скользнуло что-то мокрое. Облегчение и пустота…

Когда спустя много часов, а может, и дней, Мариса снова открыла глаза, над ней склонилась Зулейка.

– Бедная сестренка! Ты потеряла ребенка. Его удушила обхватившая горло пуповина. Но ты сама, хвала Аллаху, выжила и скоро встанешь на ноги.

Из глаз несчастной медленно потекли слезы безнадежности, тут же заботливо утертые. К ней приходил Камил, чтобы, взяв ее за руку, прошептать, что скоро она снова выздоровеет и родит много детей.

– Такова воля Аллаха…

Кто это сказал – он или Зулейка? Впрочем, не важно… Она снова чувствовала безграничную пустоту и старалась не вспоминать, как брыкался у нее в чреве ребенок, в течение нескольких месяцев обещавший ей радости материнства.