отсутствующих, ускользающих от понимания фрагментах, как размытое темное пятнышко на рентгеновском снимке, присутствовал Чичагов. И протянутая к телефону рука так и не тронула пластмассовую трубку.

Тогда, после долгих колебаний, он решил повидаться с Имбирцевым. Извлек визитную карточку, на которой переливалось голографическое павлинье перо. Набрал мобильный телефон. Услышал голос Имбирцева. Назвался. Был приглашен на встречу.

Их встреча проходила в автомобиле, в длинном, как черная оса, «линкольне», который мчался по вечерней Москве, в сверкающей колючей метели Садового кольца. Впереди за рулем сидел молчаливый шофер в белых перчатках, отделенный от салона прозрачным стеклом. В центра салона, рядом, на мягких сиденьях, разговаривали Белосельцев с Имбирцевым. А сзади, закрывая туловищами тыльное стекло, сидели тяжеловесные охранники, одинаковые в своей угрюмой готовности, недвижные, как каменные скифские бабы.

Заостренная машина, как игла, прокалывала подземелья. Окруженная мерцающими огнями, мчалась в дымных туннелях. Возносилась в сияющую пустоту, окруженная разноцветными буквами реклам. Стелилась в плоские стремительные виражи, обгоняя лакированную скользящую массу. Белосельцеву казалось, что они многократно проносятся по кольцу, как по огненному обручу, опоясывающему центр Москвы. Сквозь сиреневый дым, синий морозный воздух вспыхивали видения, контуры небоскребов и шпилей, золотые купола, розовая заиндевелая громада Кремля, которая своим каменным притяжением удерживала стремительный лет машины, не давал ей сорваться с орбиты, легкой брызгой улететь в мироздание.

Он рассказал Имбирцеву о Кугеле, о Вердыке, о лакированной папке, которую унес с собой Ивлев, чтобы, изучив, собрать пресс-конференцию и объявить на весь мир об афере атомщиков и ракетчиков, продающих иранским спецслужбам секретные технологии. «Русский ирангейт» обещает стать мировым скандалом, завершиться арестами, санкциями, устранением политиков, закрытием институтов.

– Вы просили меня заняться вопросами безопасности, обеспечением контактов и связей, – говорил Белосельцев сидящему рядом сосредоточенному и угрюмому Имбирцеву. – Я вам не дал согласия. Но волею обстоятельств я оказался затянут в вашу проблематику. Испытывая к вам симпатию, понимая угрозу, нависшую не только над вами, но и над множеством русских ученых и промышленников, я решил предупредить вас. Прячьте концы. Где можно, ликвидируйте документацию. Отсылайте людей из Москвы. Прервите контакты с третьими странами. Все вещдоки, вроде той центрифуги, которую вы мне показали, немедленно ликвидируйте. Предупредите друзей. Создайте легенду вашей деятельности, например, подготовку к какой-нибудь промышленной выставке. Если у вас и впрямь есть законсперированная организация, подпольный патриотический центр, распустите его на время, погрузите на глубокое дно. Наша разгромленная контрразведка вряд ли сама способна провести против вас полноценную операцию, но она действует в контакте с американскими и израильскими спецслужбами, а те копают глубоко. Боюсь, вы прозрачны для них.

Крымский мост казался качелями в фиолетовой и розовой метели, над морозной, скованной льдом рекой. Мелькнул огромный истукан, пустотелый медный Петр, за которым круглилось туманное золотое яйцо Собора, и струилась огненная, с белыми вспышками набережная. Качели толкнули машину по накатанной скользкой дуге, мимо белых ампирых палат, к Зубовской площади, и в далеком прогале, как мушка в ружейной прорези, возникла колокольня Новодевичьего монастыря, белый камень и хрупкое золото, заслоненное английской рекламой.

– Кугель – жид и агент МОССАДа. Где он появляется, там мрут люди и у женщин случаются выкидыши, – угрюмо говорил Имбирцев. – Он начинает с того, что предлагает услуги, бесплатные, из бескорыстной симпатии. Обворожителен, сама любезность и доброта. А потом те, кого он прельстил, продают мать родную и кончают в петле или проруби. У меня был партнер, мы вместе начинали, были, как братья. Кугель его купил, и мне пришлось партнера взорвать, когда он отвозил к жиду данные о моих счетах и операциях…

«Линкольн» пружинил, отталкивался от натертого блеском асфальта, летел, не касаясь земли, в посвисте морозного ветра. Прошумел небоскреб на Смоленской. Хрупкий, как выточенная белая брошь, озарился Арбат, освещенный аметистовыми туманными фонарями. Холодный, словно выпиленный из голубоватого льда, возник Калининский, над которым, как ночное светило, вращался хрустальный глобус. Машина нырнула в туннель, в огненный желоб. Скользила, окруженная мазками жидкого пламени.

– На Лубянке предатели. Они предали страну Америке. Объединили Германию, устранили Чаушеску, в Прибалтике и в Грузии создавали «народные фронты» и свергали законную власть. Теперь, кто остался, пьет горькую или торгует государственными секретами. Чичагов, ваш друг, он кто? Тайный патриот среди агентуры врага? Или бессильный старик, не владеющий ситуацией?…

Они нырнули под площадь Маяковского, оставив над собой красные иероглифы «Пекина», ртутную плазму Тверской и каменный, засыпанный снегом монумент, в котором заледенело сердце и у толстых губ застыла изморозь прерванного дыхания. Вылетели в черный, насыщенный огнями воздух, и луна в кольцах туманного света казалась дорожным знаком, повешенным над Садовой, среди стеклянных светофоров, разноцветных рукотворных светил.

– Я благодарен за предупреждение. Я буду проверять степень опасности. Буду, как вы советуете, прятать концы. Буду заметать следы кровавой метлой. Мы слишком долго полагались на старых советских политиков, изъеденных червяками перестройки. Слишком долго взаимодействовали с коммунистами, у которых хвосты дрожат, как у испуганных кроликов. Теперь будем действовать по законам военного времени, защищая национальные интересы России. А для этого у нас есть стволы и взрывчатка…

Они пронеслись мимо небоскреба у площади Трех вокзалов, которая, невидимая, кидала в небо сполохи разноцветного света, будто там, над площадью, гуляло северное сияние. Миновали Курский вокзал, который казался оранжереей, где под лампами вызревали невиданные плоды и летали экзотические бабочки. Одна из них вылетела сквозь стекло на мороз, окантованная красным неоном, трепетала в поднебесной метели.

– Еще раз спасибо за предупреждение. Я не останусь в долгу. Уверяю вас, национальные интересы России будут защищены…

«Линкольн» взлетел на эстакаду к Таганке. Нырнул под площадь, как под плиту. Скользнул на 1уцящий мост. И открылись варево снегов, окаймленное гирляндой огней, белоснежный, как облако, «Балчуг», стеклянная колба банка, и вдали бело-розовый Кремль, драгоценный, сверхплотный, удерживающий притяжением разбегающуюся галактику Москвы. Белосельцев почувствовал сердцем, как космонавт, момент невесомости. В бесшумном кувырке покинул капсулу машины, угрюмых охранников, охваченного бешенством Имбирцева и в свободном парении вылетел в открытый космос, в студеную синеву вечернего московского неба, в котором, окруженные рубиновым заревом, краснели звезды. Он обогнул колокольню Ивана Великого, прочитав золотую надпись, спугнул нахохленных птиц с Успенских крестов, и оттолкнувшись от золотого купола, вернулся в машину, в ее теплый бархатный сумрак.

– Прошу вас, не обращайтесь к Чичагову, – сказал Имбирцев. – Хочу во всем разобраться. Следы буду заметать кровавой метлой.

«Линкольн» остановился у моста, над которым возвышался каменный цветник Василия Блаженного. Белосельцев вышел, задохнувшись от мороза, словно от глотка спирта. Глядел, как краснеют хвостовые огни машины, будто в ней отворились дверцы в раскаленную печь.

Он должен был испытывать удовлетворение. Его совесть была чиста. Его этика разведчика диктовала поступки. Он все это время позволял другим действовать, повелевать, распоряжаться его волей. Двигался туда, куда направлял его очередной вектор силы, и в этом пассивном перемещении, не внося в траекторию собственных усилий, изучал противника, обнаруживал контур интриги. Теперь же, когда интрига казалась вскрытой, и он пресек ее, уберег Имбирцева, оставалось неясные неудовлетворение и тревога. Словно где-то, среди чистых звучаний, прослушивался едва различимый фальшивый звук. Один и тот же, дребезжащий, среди чистейшей мелодии, будто в этом месте была надколота дека или утончилась, готовая разорваться струна. Какова была роль Чичагова? Что преследовал Чичагов, помещая его, Белосельцева, в недра интриги? Побуждая к знакомствам? Незримо присутствуя во время его встреч с Имбирцевым, Ивлевым, Кугелем? Не следует ли ему пойти и объясниться с Чичаговым, своим старым афганским другом?

Он вышел на Красную площадь. Дул ветер, по скользкой черной брусчатке бежали белые змеи. Рубиновые звезды были окружены розовыми облачками, словно звезды дышали. Золотое кольцо курантов почернело от мороза, и казалось, тронь его голой рукой, и пальцы прилипнут к стрелкам. Мавзолей был гладкий, отшлифованный, как деталь оружия, вошедшая в сочетание с вороненой сталью брусчатки. Башни стояли, как стройные красные ангелы, опустив к земле тяжелые крылья. Взмахнут, поднимутся, словно мерные большие орлы, полетят к побережьям трех океанов.

Он стоял на площади один, без зевак, соглядатаев, и она, огромная, каменная, продуваемая метелью, грела его. Его усталые мышцы наполнялись молодой сочной силой. Его глаза становились зорче и видели спящего голубя в каменном завитке собора. Его слух улавливал металлическое шуршание высокого механизма часов. Его сердце напрягалось, как горячий бутон. Со всех сторон летели к нему невидимые живые лучи, и он взрастал от их чудодейственной силы.

Теперь он был высотой с мавзолей, словно стоял на трибуне и оглядывал площадь, ожидая начала парада. Того, о котором мечтали в тесной саманной казарме, при коптилках, охмелев от поминальных стаканов, проводив в последний путь вертолетчиков, – завернутых в серебряные пакеты, их поднимали на носилках на борт, и солнце блестело на мятой фольге. Они пили спирт, пропахший соляркой, и комбриг хрипел, что он еще пройдет по Москве, пронесет по площади развернутое знамя бригады.

Теперь Белосельцев стоял на гранитной трибуне, один, без президентов и маршалов, готовясь принять парад. И только Сталин в походной шинели смотрел на него из могилы.

Первым на площадь въехал гусеничный тягач, – тянул подбитый КамАЗ, ржавый, окисленный, на спущенных ободах, с пулевыми отверстиями, прошившими кабину водителя, с бурыми пятнами крови на драном сиденье. Один из бесчисленных, кативших по ущелью Саланг, и водители, занавесив стекла бронежилетами, вели колонны под огнем пулеметов, оставляя на обочинах горящие грузовики.

Белосельцев отдал честь подбитой машине, прочитал на линялой фанерке надпись «Ярославль» – родина погибшего парня.

Следом на площадь втащили подбитый танк, с опущенной пушкой, свернутой башней, в желтой шершавой ржавчине. Коммулятивный заряд прожег броню, подорвал боекомплект, и страшным коротким взрывом истребил экипаж. Сжег и оплавил стальное нутро, приклеил к броне мятые стволы автоматов, ржавые пулеметные ленты. Танк был сожжен на кандагарской дороге в районе кишлака Нагахан и стоял, окруженный бесконечными ворохами подбитой искореженной техники, мимо которой на скорости мчался их «бэтээр», и долина в осенних садах была залита желтым негреющим солнцем. Белосельцев, прижимая ладонь к виску, провожал обугленный танк.

Третьим на платформе, опустив поломанные лопасти, возник вертолет. Редуктор вдавился в салон, блистеры были расколоты, хвост оторван. Фюзеляж в завитках алюминия был изъеден осколками. Его сбили из «стингера» в районе Гордеза, когда экипаж доставлял еду и взрывчатку высокогорным постам. Летчик, в пламени, теряя управление машиной, камнем летя к земле, успел прокричать в эфир: «Прощайте, мужики!», и этот прощальный крик, вмонтированный в боевую песню, звучал в кассетниках по афганским гарнизонам. Белосельцев отдавал вертолету честь, глядя, как исчезает платформа на спуске к Василию Блаженному.

На площадь в дыме и рокоте, с развернутыми полковыми знаменами, вкатили «бэтээры». На броне, ухватившись за скобы и крепи, за крышки люков, за черные стволы пулеметов, сидели инвалиды афганской войны. Безногие, изувеченные в подрывах на проселках и трассах. Безрукие, простреленные стальными сердечниками «дэшэка». Слепые, оставившие глаза в виноградниках Герата, в пожарах Муса-Калы, в ущелье Панджшер. Сидели, обнявшись, поддерживая друг друга. Смотрели сквозь метель на золото кремлевских крестов, видели зелень мечетей, глиняные хвощи минаретов, солнечное мелководье на бродах через реку Гельменд. Среди инвалидов Белосельцев увидел безногого подполковника. Тот держался за древко знамени, красное полотнище било его по лицу, и он был