тяжелой чернильницей и хрустальными кубами, сквозь которые в солнечный день на бумагу ложатся радуги. Я буду писать мою книгу и смотреть иногда на стену, где развешена коллекция бабочек. И среди разноцветных ковровых узоров каждый раз буду угадывать самую драгоценную и любимую, пойманную в Джелалабаде, в том райском саду.

– Да, в том райском саду… – вторила она отрешенно, и он уже видел, что в ней существует неведомая ему тревога, которой она отгораживается от него, и он видит ее сквозь полупрозрачный занавес этой пепельно-серой тревоги, и лицо ее, золотое и светлое, подернуто дымкой.

– Твою комнату обставим иначе. Там будет яркая легкая мебель, высокая люстра, похожая на летящий парусник, и мягкий ковер на полу. Там будет музыка, и когда я устану работать, я буду приходить на твою половину, и мы босиком на ковре будем танцевать наш любимый блюз…

– Да, мы будем его танцевать… – она не смотрела на него, и он не мог поймать ее взгляда. Чувствовал, как она удаляется, словно ее уводят от него по мягкому ковру в открытые двери в другую комнату, и дальше, в другую дверь, и дальше, сквозь длинную анфиладу комнат, сквозь раскрытые двери, и он не в силах ее удержать.

– А третью сделаем детской. Там будет просторно и просто. Чтоб было где рисовать, строгать и точить. Играть в мяч, ходить на головах, если им это захочется, и чтобы тоже лежал ковер, по которому они топтались голыми пятками.

– Конечно, будет ковер…

Он уже чувствовал, что-то случилось. Пока его не было и он колесил по Кабулу, ее настигла какая-то весть, и эта весть была против него, разлучала их, и он был не в силах противиться. Нес свою околесицу, беспомощно и ненужно мечтал, и она не прерывала его.

– Я перестану ездить в мои журналистские поездки, засяду дома, начну писать мою книгу. Этого писания мне хватит на год или два. Ты будешь стряпать, готовить обеды, крутиться по хозяйству, снаряжать детей в школу. Вечером, когда дети улягутся, мы будем выходить на прогулки. Гулять по любимым московским местам. По Ордынке, по набережным, до Кремля, до Манежа. Перед сном мы зайдем в кабинет, и я прочту написанную задень главу, быть может, о сегодняшней встрече, о лежащих на столе ожерельях.

И опять ему показалось, что чьи-то бесшумные руки пронесли перед ним на подносах московские дожди и снега, белизну Манежа, кирпичные кремлевские стены с янтарным свечением дворца, с черным золотом ночных куполов и видением Василия Блаженного. Мосты и решетки, убеленные снегом. Двух каменных львов на воротах. Блестящий проспект с вихрями красных искр. Они вернулись с прогулки, неся в своих шубах запах снега и холода, вошли в свой дом. Она идет ставить чай. Он входит в свой кабинет, в уютные, с детства знакомые запахи книг и бумаг. Портрет отца на стене. Он извлекает из папки свой детский наивный рисунок.

Раздался длинный громкий звонок, как будто треснуло, разлетелось от удара оконное стекло. Она торопливо поднялась, схватила трубку:

– Да, да, я слушаю!.. Москва, я слушаю!.. – повернулась к нему растерянным, раздраженным и одновременно умоляющим лицом. – Это меня… Мой муж… Он уже звонил один раз…

Они оставались в комнате, вдвоем, но в нее входил уже кто-то третий, перешагивая через хребты и пустыни, несся вслед за телефонным звонком.

– Да, это я, мой милый, – сказала она, отворачиваясь от него, наклоняясь с трубкой, словно желала спрятаться от него под ковер. – Я очень хорошо тебя слышу.

Белосельцев поднялся, ушел в ванную, открыл кран с водой, видя, как упала на фарфоровую поверхность прозрачная струя воды, расплющиваясь серебряной брошью. Стоял, глядя на воду, слушая мерную вибрацию крана, сквозь которую неразличимо доносились слова телефонного разговора. «Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?… – странно залетела в его сознание пушкинская строка, и он повторял ее в кабульском номере, глядя на серебряную брошь, слыша заглушённые, помещенные в водяную струю звуки ее голоса. – Скажи мне, кудесник, любимец богов…»

Ее голос умолк, и он некоторое время ждал, желая убедиться, что разговор с Москвой завершен. Выключил воду, глядя, как на хромированном кране выступила водяная роса. Вышел из ванной. Она сидела у стола, опустив на колени руки, и смотрела на него.

– Я завтра улетаю в Москву, – сказала она. Он не ответил, ему показалось, что она уже произнесла эту фразу секунду назад, и теперь повторяла. – Когда ты пришел, я хотела тебе сказать, но не решилась.

– Что произошло? – он чувствовал, как в нем все застыло и замерло. Мышцы утратили эластичность и гибкость. В суставы налили холодный бетон. Сердце, как огромная, осыпанная инеем клубничина, остановилось в груди. Глаза смотрели на скатерть с разложенными ожерельями, на распустившийся цветок красной розы, как сквозь ледяную прозрачную толщу. – Что произошло за этот час?

– Муж звонил из Москвы, хочет, чтобы я возвратилась. Моя работа окончена, мне здесь больше нечего делать.

– Ты могла бы повременить. Тебя никто не гонит. На пару дней ты могла бы остаться.

– Нет, это невозможно. Я боюсь. Все может опять повториться, эти разбои, стрельба. Мне сказали, я встретила одного человека, что ожидают повторения путча. Этого я больше не вынесу. Я боюсь этой крови, хочу убежать.

– В городе спокойно. Я узнавал у военных. Все контролируется. Я мечтал, что мы послезавтра полетим с тобой в Кандагар. Посмотрим святыни, знаменитую мечеть с гробницей, где хранится священный волос Пророка. Там удивительные восточные рынки, огромные, как церковные купола, гранаты. Я надеялся, что мы полетим.

– Там война, стреляют танки. Я не хочу войны. Не хочу разрушений и крови. Не хочу обмана. Ты меня обманывал.

– В чем? – он понимал, что все завершается, все свертывается в тонкую свистящую спираль, в сверхплотный завиток, в точку, из которой недавно все появилось, расцвело, сулило небывалое счастье. Все превращалось в точку, и эта точка, как моментальный блеск на воде, мелькнет и исчезнет. – В чем обман?

– Ты сказал, что ты журналист. А ты не журналист, ты разведчик. Ты сказал, что вернешься в Москву и станешь писать свою книгу. Но ты не станешь писать, а снова улетишь на задание куда-нибудь, где убивают, взрывают, бомбят, где люди страдают и мучаются. Я боюсь всего, что связано с войной и страданием.

– У тебя был Долголаптев? Это он тебе все рассказал? Она не ответила.

Предзимняя, продуваемая ветром опушка с сухой колючей травой. Снежная поземка, летящая вдоль стволов, сквозь путаницу мертвых стеблей. И в этой поземке побитые морозом цветы, последние чахлые колокольчики, гераньки, ромашки. Он смотрит на них с любовью и болью, будто в этих мерзлых цветах с умертвленным исчезнувшим летом пропадает драгоценная часть его жизни и он с ней навсегда прощается.

– Я делаю тебе больно, я знаю. Прости меня. Я так тебе благодарна. Мне было чудесно. Ты спас меня, не дал мне сойти с ума. Но я не могу здесь остаться. Я боюсь того мира, с которым ты связан. Я обычная московская мещанка, мне нужен покой, уют. Чтобы тот человек, которого я любила, был всегда рядом. Не покидал меня. Ты видишь, я тебя не достойна. Прости меня.

– Останься, – сказал он.

Летела поземка, снег набивался в путаницу блеклых стеблей, ударял в лицо, и сквозь белую завесу снега, заметаемые, чуть краснели цветочки герани, голубел колокольчик.

– Я вижу, ты мучаешься. Я дурная женщина. Но я должна это сделать. Возьми эти ожерелья и кольца, я не могу их принять. Эти синие лазуриты и яшмы, они, как глаза оленей, смотрят на меня. Возьми! – она ссыпала со стола украшения, сложила в пакет. Перстень упал, покатился. Она нагнулась, пошарила, вынула его из густого ворса ковра, кинула с легким звяком в пакет. – Возьми!

Вложила пакет ему в руку. И он стоял, потрясенный. Не мог шевельнуться. Не мог кинуться и обнять ее ноги. Не мог ее ударить. Не мог вышвырнуть в окно украшения. Не мог своей страстной, взывающей к Богу молитвой добиться ее любви, добиться себе спасения. Стоял посреди ее номера, держа в руках тяжелый пакет, несчастный, как беженец, погорелец, сохранив в этом малом пакете единственное свое состояние.

– Ступай, – сказала она. – Прости.

Он шел по темному коридору, по зимней опушке, сквозь колючую сухую пургу, в которой скрывалась земля, скрывались вершины деревьев и были не видны последние неживые цветы. Коридорный, приподнявшись с циновки, молча ему поклонился.

Он вернулся к себе, положил украшения на стол и сидел, не зажигая огня. Чудо, которое ему померещилось, было лишь отражением чуда. Оно распалось, как изделие стеклодува, когда в драгоценный состав залетает крохотная чужая частица, разрушает изделие. Его любовь, его несостоявшееся погибшее чудо было неудачным замыслом Божиим. Одной из бесчисленных проб и ошибок, в которых мечется и изнывает душа. Его счастье не состоялось, ибо в небесном замысле был обнаружен дефект, сгорела и исчезла далекая, не имеющая названия звезда, и ее крушение отразилось здесь, на земле, его невыносимой болью. Он сидел в своем темном номере и беззвучно плакал, и его слезы были веществом сгоревшей в мироздании звезды.

Генерал Белосельцев весь день не выходил из дома, испытывая больное полубезумное чувство. Будто наружный воздух и свет под воздействием внешнего, нарастающего неуклонно давления сжимались, увеличивали плотность, сгущались. Молекулы воздуха и корпускулы света спрессовывались, как брикет, на который медленной страшной силой давит пресс. Это давление сгущало пространство, вызывало слабую вибрацию стекол, трясение стен. Защищенный оболочкой дома от внешнего давления мира, он ждал, что стекла и стены лопнут, как корпус подводной лодки, и внешнее давление истребит его. Он не знал природу этого страха, не мог понять, какая сила сдавливает воздух и свет. Но он чувствовал, как что-то неумолимо сжимается, приближая взрыв и крушение.

Он решил, что ему немедленно надо повидаться с Ивлевым, предупредить наивного доверчивого генерала о подвохе. О тайной игре Куге-ля, который руками одного патриота хочет уничтожить другого. Раздуть «русский ирангейт», расколоть неявное, скрытое от глаз взаимодействие Ирана и России, нанести удар по русской промышленности, по иранской ракетно-ядерной программе. Израильские спецслужбы сплели интригу, куда включили Чичагова, плешивого лиса, виляющего тощим хвостом на вырубке, в которую превратилась русская разведка. Туда включили пылкого честного Ивлева, героя на поле боя, и наивного ребенка в хитросплетениях политики. Там же, в этой интриге, оказался брутальный Вердыка, миллионщик, эстет и разбойник, возжелавший политической славы. Туда же, в многоходовую комбинацию, поместили и его, Белосельцева, усталого отставника, умело используя его инстинкты разведчика, тонко побуждая его к поступкам и встречам.

Белосельцев принялся названивать Ивлеву, желая немедленно повидаться. Но помощник сообщил, что Ивлев на несколько дней отбыл в Тулу. «К десантникам, – огорченно решил Белосельцев. – Готовить свой идиотский переворот».

Тогда он решил повидаться с Чичаговым, вызвать его на предельную откровенность. Изложить ему свое понимание изощренной интриги. Указать на неясные, скрытые от разумения фрагменты. И сообща, как в былые времена, обнаружить всю картину подрывной операции, разработать противодействие, обыграть противника. Он был готов позвонить к Чичагову, но что-то его удерживало. Не было уверенности, что Чичагов друг. Оставались сомнения. В