Помчались над ночным Кабулом, в разные стороны, в Гельмент, Нангархар, Лашкаргах. Усаживались на минареты Герата. Влетали в мечети Газни. Садились, как стая ворон, в кудрявые виноградники, на крыши сушилен, на кровли кишлаков. Иные из них проникли в шатры кочевников, другие в лачуги белуджей. Помчались по ущелью Пандшер, над зеркальными озерами Пактии, над красной пустыней Регистан. И там, где они появлялись, люди брались за винтовки, минировали дороги и тропы, взрывали и резали. Мирная, занятая молитвами и трудами страна начинала тлеть и дымиться, и кладбища с корявыми палками, воткнутыми в груды камней, начинали расти и шириться, принимали в сухие могилы белые коконы завернутых в ткань мертвецов.
Белосельцев стоял посреди Дворца и страстным усилием воли, бессловесным заклинанием зазывал обратно духов войны. Заманивал их, как птиц, рассыпая по порталам и лестницам зерна, играл на дудке, завлекал и обманывал, надеясь, что они снова слетятся и он их запрет в сундуке, навесит на ларь тяжелый замок.
– А вот и мы! – шумно подходил Мартынов, сопровождаемый худощавым смуглым полковником в фуражке, с зачесанными седыми висками и с серебряной эмблемой на груди – знаком командос парашютно-десантных войск. – Вы ему объясните толком, что вас интересует… Товарищ Азис! – пытался объясняться с полковником Мартынов, тыкая пальцем в Белосельцева. – Журналист, советский!.. Положение в армии!.. Расскажи!
Полковник молча, утомленно смотрел на Белосельцева. Здесь, среди разгромленного Дворца, взорванной твердыни государства, он чем-то напоминал военнопленного – бессильный сопротивляться, терпящий рядом с собой победителей, но всем своим видом показывающий отчуждение.
– Прошу прощения, – сказал Белосельцев на фарси, стараясь быть как можно любезней и деликатней. – Я попросил подполковника Мартынова познакомить меня с вами. Я готовлю репортаж об афганской армии, собираюсь попасть на фронт. Мне бы хотелось получить самые предварительные сведения.
– Что вас интересует? – отчужденно ответил полковник. – Сведения о действующей армии лучше всего получать на поле боя. А здесь, в штабе, сплошные перемещения, смена командиров полков и начальников штаба.
– Где вы получили военное образование? – спросил Белосельцев, стараясь понять, есть ли холодность полковника выражение неприязни или только обычная сдержанность.
– Я учился в Англии, окончил высшую офицерскую школу. Еще при короле, разумеется.
– А корпус когда получили?
– Корпус полгода назад. Не уверен, что сохраню его за собой.
– Мне кажется, это редкость по нынешним временам, чтобы корпусом командовал офицер королевской армии, да еще с английским прошлым. – Белосельцев почувствовал к нему острый интерес, профессиональное чувство находки, когда исследуемый человек надломлен противоречиями и в трещинах видна сокрытая сущность. – Вы, должно быть, член Народно-демократической партии?
– Нет, я стою в стороне от политики. Мой долг – выполнять приказы командования, служить стоящему у власти правительству. Мои симпатии и антипатии – это всего лишь мое личное дело. Но долг военного – в честном выполнении приказов. Много филеров очень высокого класса, обучавшихся в Англии и Германии, прошедших военную школу в Америке, много отличных офицеров покинуло Афганистан. Это нанесло ощутимый вред армии. Я полагаю, что в трудные для отечества дни афганцы должны оставаться в стране, на своих постах, и честно, не взирая наличные симпатии и антипатии, выполнять свой долг.
Положение в армии особенно интересовало Белосельцева. До недавнего времени поддерживавшие Амина «халькисты» занимали ключевые позиции в высшем командовании, служили командирами полков, корпусов и дивизий. После переворота и воцарения Кармаля началась жестокая чистка. Высший слой офицеров был срезан, заменен неопытными, но верными Кармалю «парчамистами». В батальонах и ротах сохранялся прежний состав, нес потери на фронте. Младшие офицеры-«халькисты» роптали на высокомерных, нарядившихся в генеральскую форму интеллектуалов. В армии наблюдалось брожение. Ходили слухи о возможном мятеже. Некоторые части переходили на сторону противника.
– Мне очень важны ваши мысли, – Белосельцев испытывал к полковнику все больший интерес, заслонявший внимание к янтарно-белому Дворцу, где стены были исстреляны и обуглены, за углом, смятый и изгаженный, стоял «мерседес» Амина. Все это было не с ним. Не он бежал вверх по склону со штурмовыми лестницами. Не он молотил из «шилки» по окнам Дворца. Не он врывался под своды, швыряя гранату в караульное помещении гвардии. Все это прошло, сменилось иной реальностью, иной задачей разведчика. – Мне бы хотелось побеседовать с вами, если вы не против. Мне было важно узнать, что кадровые офицеры, получившие образование на Западе, остаются лояльными правительству. Власть доверяет им, вручает корпуса и полки.
Полковник колебался. Посмотрел на часы. Было видно, что предложение ему некстати.
– Видите ли, – в голосе его была неуверенность, – приближается час обеда. Сегодня я собирался обедать дома, дал обещание жене. Если угодно, мы можем пообедать вместе. И продолжим беседу.
– Мне, право, неловко, – неискренне сопротивлялся Белосельцев, тайно радуясь приглашению, зная, как тщательно от посторонних глаз оберегают свое жилище афганцы. – Я не испорчу вам семейный обед?
– Нисколько. Если вы согласны, мы можем ехать сейчас.
Белосельцев простился с Мартыновым, предполагая встретиться с ним через несколько дней в Джелалабаде, где готовилась совместная операция советских и афганских полков. Вслед за полковником Азизом вышел из Дворца на морозное солнце, и они на двух машинах покатили обратно по прямой, улетающей к центру Кабула Дарульамман.
В районе Картее Мамурин, где жила интеллигенция и средней руки чиновники, они остановились у небольшой двухэтажной виллы, обнесенной высокой оградой. Их встретил слуга в ветхих голубых одеяниях. Большая косматая овчарка страстно лизнула руку хозяина, покосилась грозно на Белосельцева. В стеклянных дверях появилась женщина, светловолосая, худенькая, очень легкая. Улыбалась, кивала полковнику и одновременно Белосельцеву, не удивляясь, а, напротив, радуясь его появлению.
– Моя жена Маргарет, – сказал полковник, изменившись в лице. Дрогнуло и исчезло выражение холодной любезности, сменилось нежностью, беззащитностью. – Она англичанка, – добавил он тихо. – Мы поженились в Англии. Пять лет живем здесь.
Белосельцев по-английски представился. Был введен в дом, в небольшую столовую, убранную по-европейски, с жарким электрокамином и накрытым столом. Слуга уже ставил третий прибор. Маргарет, опоясанная коротким цветным передником, вносила широкое блюдо с ворохом сочных трав, сине-зелеными перьями чеснока и лука, лиловым редисом, медового цвета кореньями.
Белосельцев нахваливал прекрасно сваренный горячий бульон, замечательный плов – белую, окутанную паром стеклянную гору риса с темнеющими ломтями мяса. Разрезал огненно-красный нариндж, выдавливая сок на длинные, хрупкие рисовые зерна, похожие на крохотные полумесяцы. Старался понять этот дом и уклад, случайно ему приоткрывшийся. Этих двух людей, чьи отношения были только слегка обозначены – нежной тревогой и гордостью, светившейся на лице полковника, ответными, короткими, словно о чем-то умолявшими взглядами жены.
– Превосходный плов, – сказал Белосельцев, обращаясь к Маргарет. – Настоящий афганский. Я ел такой в чайхане. Но этот вкуснее. Неужели вы сами готовите?
– Благодарю, – улыбнулась она. – Видишь, Азис, я достигла, наконец, совершенства. Гость не может отличить мой плов от того, что подают в чайхане.
– Гость – иностранец, – сказал полковник. – Он может и ошибиться в сравнениях. Не все, чем сегодня потчуют в Афганистане, является на самом деле афганским.
Белосельцев понял намек. Он касался советских транспортов, жужжащих на взлетном поле, патрулирующих на Чикен-стрит десантников в голубых беретах, охраны Кармаля, одетой в афганскую форму, разгромленного из «шилок» Дворца, и, быть может, его самого, Белосельцева, настоявшего на беседе.
– Значит, все-таки плов неудачный? Я не угодила тебе? – шутя, но и готовая огорчиться, сказала она. – Если так, пусть готовит Сардар.
– Ну что ты! – спохватился полковник. – Чудесный обед. Наконец обедаю дома. А то все в штабе да в штабе, – объяснил он Белосельцеву. – Часто в гарнизоне ночую.
– Он совсем не бывает дома, – жаловалась Маргарет Белосельцеву. – Последний месяц я совсем одна. Это ужасно – оставаться одной. Раньше я ничего не боялась. У нас были знакомые, много милых людей. Мэри Матью из Американского культурного центра. Жена профессора Исмаила Шарида, он преподавал в университете историю. Бывал английский пресс-атташе, было много европейцев. Мы ездили в горы на пикники. Теперь все наши друзья уехали. Мне страшно.
– Ну что ты, Маргарет, – мягко перебил полковник. – Ничего нет страшного. Замки в нашем доме крепкие. Сардар всегда здесь. Да и у Фанни клыки, слава Богу, такие, что всякий, кто их увидит, уберется подобру-поздорову.
– Нет, страшно! – не слушала мужа Маргарет, обращаясь к Белосельцеву. Она радовалась его английскому произношению, европейскому виду, находила в нем собеседника. – Здесь все переменилось за этот год. На улице на тебя смотрят так, словно вот-вот бросятся и разорвут на куски. Раньше я любила ходить на Зеленый рынок, сама выбирала овощи, свежую рыбу. Свободно заходила в дуканы. Теперь после этих ужасных случаев, когда двух европейцев убили ножами в спину прямо среди бела дня, я посылаю за продуктами только Сардара. Пробовала надевать паранджу, но мне кажется, я никогда не усвою походку афганских женщин.
– Это временно, милая, – успокаивал ее полковник. – Эксцессы кончатся, и ты снова станешь ходить на Зеленый рынок и выберешь, наконец, куропаток по вкусу и приготовишь их с печеными грушами.
– Нет, это не кончится никогда! Твой народ не образумится! Они и тебя ненавидят, потому что ты женат на мне! Вот увидишь, из-за меня тебе будет плохо!.. Вы знаете, – она обратилась к Белосельцеву, – ему уже угрожали. Ему подкинули письмо с угрозами.
– Все это пустяки, – полковник положил на ее белую нервную руку свою осторожную, смуглую. – Это вздор, на который не следует обращать внимание.
– Что за угрозы? – спросил Белосельцев.
– Прислали письмо. Требуют, чтобы я покинул армию. Оставил корпус, – сказал полковник.
– Кто требует?
– Противники нынешней власти, люди Гульбетдина. Пишут, что я предал исламские идеалы, предал афганский народ. Призывают поднять в корпусе мятеж, перейти на сторону моджахедов.
– Грозят, что убьют его! Убьют меня! Сожгут наш дом! – Маргарет дрожала всем телом. Выхватила руку из-под ладони полковника. – Они это сделают!
– Успокойся, – чуть жестче и требовательней, едва нахмурясь, сказал полковник. – Все это пустые угрозы. Они знают, что я не марксист, что я не в восторге от нынешней власти, – он поклонился Белосельцеву. – Вот и подвергают меня давлению. Но они должны также знать, и я позаботился, чтобы они это знали, – я остаюсь верен присяге. Тебя же, Маргарет, умоляю не принимать близко к сердцу эти пустые угрозы. Можешь быть уверена – в нашем доме ты в полной безопасности.
– Уедем! – умоляла она, не стесняясь присутствия Белосельцева. – Уедем в Европу! Твой брат уехал в Европу! Исмаил Шарид уехал в Европу! Он говорил, что рано или поздно тебя убьют! Очередь дойдет до тебя! Я знаю, они следят за тобой, следят за нашим домом! И сейчас, я знаю, они следят! Я чувствую повсюду их
