В бюро пропусков ему выдали квиток с указанием этажа, кабинета, имени пригласившего его депутата. Постовой оторвал у пропуска корешок, и Хлопьянов очутился в просторных, матово озаренных холлах и переходах. Двигался вместе с другими людьми в мягких потоках. Нажимал светящиеся кнопки лифтов. Взлетал на этажи, оказываясь на мраморных площадках. В просторном буфете с молчаливыми сосредоточенными едоками задержался и выпил чашечку кофе, разглядывая в огромное окно панораму Москвы, – высотный дом на площади Восстания, американское посольство из красного кирпича, горбатый белокаменный мостик с гранеными фонарями, перекинутый через несуществующий водоем.

В коридорах и лифтах он несколько раз встречался с депутатами, чьи лица были хорошо известны и узнаваемы. Вызывали у него то острую антипатию, то воодушевление. И во всех случаях – изумление. Близкие, доступные, без микрофонов, вне стеклянной колбы телевизора, они своей будничностью напоминали актеров, только что покинувших сцену. Еще в гриме и театральных костюмах, но уже забывших роль, озабоченных и усталых, наполненных житейскими мелочами.

Войдя в один из лифтов, он оказался с глазу на глаз с демократом-священником, которого страстно презирал, ненавидел, едко издевался над его облачением, называя его рясу сутаной, под которой тот прячет копытца и хвост, а взбитая седоватая шевелюра плохо скрывает маленькие витые рожки. Здесь же, в лифте, священник выглядел усталым, расстроенным, почти больным. Лицо, под цвет бороды, было пепельным. На носу выделялись малиновые склеротические прожилки. Черная ряса, многократно изведавшая утюг, лоснилась. В двух местах на ней была заметна аккуратная штопка. Священник рассеянно смотрел на Хлопьянова, ковырял в зубах мизинцем с длинным, чуть загнутым ногтем. Вышел на одном из этажей, оставив Хлопьянова в рассеянных чувствах, – не было едкой ненависти к демократическому попу, а только недоумение и почти сострадание.

Шагая по коридору мимо одинаковых дверей с табличками, он повстречал стайку молодых, оживленно лепечущих женщин. Среди них находился депутат Бабурин, всегда вызывавший у Хлопьянова чувство восхищения за его ум, красноречие, блестящую логику и бесстрашие. Бабурин с черной бородкой, с черными волосами, в которых словно клок инея, белела седая прядь, улыбался румяным ртом, внимая поклонницам. Позволял им любить себя, восхищаться собой. Это откровенное упоение своей неотразимостью вдруг бросилось в глаза Хлопьянову, и он испытал разочарование, увидев своего кумира вблизи. В нем было нечто от театральной знаменитости. Проходя мимо, Хлопьянов уловил сладковатый запах духов, исходящий то ли от дам, то ли от самого кумира.

Он встречал и других депутатов, лица которых казались знакомы, но их имен он не помнил. Все они, проходя, успевали взглянуть ему в глаза, чтобы убедиться, известны они ему или нет. Если убеждались, что неизвестны, у них на лицах появлялось разочарование и скука.

Вообще же люди, которые ему попадались, входили в кабинеты, пробегали к лифтам, сидели в буфете за кофе, казались ему нарочито многозначительными, напоказ деловитыми. И Хлопьянов испытывал к ним острое сострадание. Они не ведали его тайны, не знали, что обречены. Торопились по коридорам, несли свои бумажки и портфели, пробегали по мраморным лестницам среди картин и гобеленов и не чувствовали ужасной, им уготованной доли.

Наконец, после долгих поисков он нашел кабинет Константинова. Постучал и вошел. Увидел знакомое лицо депутата, лысеющий круглый лоб, рыжеватую бороду, возбужденные навыкате глаза, обращенные на другого, стоящего напротив человека. Тот был худ, высок, в форме подполковника, с маленькими светлыми усиками. На его груди красовалась эмблема в виде красной звезды с надписью «Союз офицеров». Хлопьянов узнал его, организатора оппозиционного движения офицеров. «Офицер» – так при первой их встрече нарек его мысленно Хлопьянов, – был раздражен. На бледном лице выступали розовые пятна. Недовольно взглянув на Хлопьянова, досадуя на его появление, он продолжал внушать Константинову:

– Уверен, что на конгрессе «Фронта» произойдет раскол! Друзья-националисты обвинят друзей-коммунистов во всех грехах и выйдут из «Фронта». Вот вам и солидарность красных и белых! Всегда утверждал, – националисты не умеют работать в команде. Организации карликовые, а вожди-великаны!

Константинов кивнул Хлопьянову, указал ему на стул, отвечал Офицеру:

– А разве для кого-нибудь было секретом, что коммунисты вступают во «Фронт», чтобы спрятаться в коалицию! Очухаться после разгрома! Но я повторял и буду повторять, – мы должны объединиться, чтобы сбросить режим! А уж потом. – Он нервно усмехнулся, обнажая несвежие зубы. – Потом мы успеем перестрелять друг друга! – и поворачиваясь к Хлопьянову, сказал: – Я вас слушаю! Что вы хотели мне сообщить? Только, простите, у меня очень мало времени!

Хлопьянов видел, что своим появлением нарушил один из бесчисленных политических споров, который был крайне важен и интересен этим двум людям. В подобных спорах они находили выражение своим темпераментам и честолюбиям, личным симпатиям и неприязням. Из этих непрерывных споров и дискуссий составлялась сложная ткань оппозиционных союзов и движений. Хлопьянов, желающий сражаться, действовать, участвовать в боевых операциях, испытывал недоумение и неловкость. Не понимал этих склонных к разглагольствованию политиков. Чувствовал свою ненужность, никчемность.

– Пожалуйста, очень кратко! – стараясь быть любезным и одновременно удерживая посетителя на дистанции, повторил Константинов. Механически и почти недружелюбно улыбнулся Хлопьянову.

– День назад я присутствовал на учениях спецподразделений МВД по захвату Дома Советов, с применением бронетехники и огневых средств. Макет первого этажа Дома Советов в натуральную величину был атакован и подожжен. Отрабатывалась методика эвакуации пленных народных депутатов. На учении присутствовал Ельцин. Я счел необходимым поставить в известность депутатов и руководство Верховного Совета. Поэтому и пришел.

Он видел, как менялось лицо Константинова. Вместо недавнего нетерпения, легкой досады и едва заметного превосходства на нем появлялись тревога, испуг, любопытство, недоверие, пытливое выведывание, острая заинтересованность и, наконец, напряженное внимание к человеку, принесшему ошеломляющее известие, которое требовало тщательного и немедленного осмысления.

– Подробнее! Что это было?…

Хлопьянов подробно, указывая подмосковную трассу, удаление от города, внешние признаки въезда в закрытую зону, поведал о тренировочных полях, наблюдательных трибунах и вышках, о приезде Ельцина с министром и свитой генералов, о репетиции разгона демонстрантов, о развернутой, со множеством деталей, имитации штурма Дома Советов, из которого сквозь дым и огонь выводили пленных, заталкивали в тюремные машины. Он рассказал обо всем, умолчав о Каретном, не ответив на вопрос, как и в каком качестве оказался свидетелем зрелища.

– Мы говорили об этом в своем кругу, – растерянно произнес Константинов. – Никто не верит! Хасбулатов не верит! Я предложил создать депутатскую комиссию, расследовать поступающие сведения. Вы должны повторить свой рассказ перед депутатской комиссией, перед представителями прессы! Мы должны нанести превентивный удар!

– Пусть идут! – вскипел Офицер. – Одними ментами им дела не сделать! Армию им не поднять! Армия с нами, она их сметет! Командиры полков, командиры дивизий с нами! Наши люди из округов сообщают – армия только ждет повода! Пусть дернутся, и мы их сметем!

Он желчно засмеялся. Его смех показался Хлопьянову истерическим, бледное лицо несколько раз передернулось.

– Надо немедленно сообщить Хасбулатову! – сказал Константинов. – Вы сможете пойти со мной и еще раз повторить свой рассказ?

Он схватил телефон, набрал номер и, представившись, видимо секретарю или помощнику, попросил о немедленной встрече.

– Очень срочно! – сказал он требовательно, трескучим голосом. – Крайне важное сообщение для Руслана Имрановича!

Офицер, нервный, недоверчивый, остался в кабинете. А Хлопьянов и Константинов двинулись по коридорам, спускались и поднимались на лифтах, пока не попали в просторную приемную, выходящую огромными окнами на набережную. На излучину сверкающей реки, на туманный небоскреб «Украины». Столик с секретарем и помощником, с группой постоянно позванивающих телефонов, был почти незаметен среди солнечного пространства. Хлопьянов уселся в мягкое кресло и сразу же ощутил в этой помпезной приемной, среди белого мрамора, золотых багетов, хрустальных подвесок присутствие летучих тревожных энергий, проникающих из окна, пронизывающих воздух и свет.

Константинов отошел к секретарю, о чем-то переговаривался. В помещение заглядывала и уходила охрана. Кто-то еще, дожидаясь приема, сидел в соседнем кресле, держал на коленях папочку с медной застежкой. Хлопьянов, не зрачками, не слухом, а невидимой, помещенной в груди мембраной улавливал давление проникавших энергий. Мембрана содрогалась, вибрировала, откликалась на бесшумные волны.

Это были щупающие волны опасности. Лучи беды и тревоги. Они прилетали извне, из-за шпиля «Украины», из-за каменной громады, скрывавшей солнце. Словно на солнце, среди протуберанцев и пятен, был установлен генератор лучей. Обладая всепроникающей силой, они пронизывали приемную, отражались от люстр и светильников, от телефонов секретаря, от дубовых дверей, за которыми скрывался спикер, от Константинова, склонившего бородатую голову, от невзрачного посетителя с папочкой, и от него, Хлопьянова. Уносили наружу информацию об обитателях Дома, о кабинетных встречах, телефонных разговорах,