– Умный был дьяк… Полезный государеву делу… – от всего утомленного сердца жалел Иван. – Пусть постоянно подозревал между согласными твердый знак, прямо так и писал – всегъда… взъгляд… и протъчее… а крайне полезный был государству человек…
Всматривался в отсыревшую слипающуюся бумагу. Видел название, написанное собственной рукой: «Рассуждения о других вещах или Кратчайшее изъявление вещей, виденных и пережитых». А ниже Тюнькой добавленное: «Язык для потерпевших кораблекрушение».
– Умный был дьяк, какие длинные знал слова… Был длинный и слова любил длинные… Жаль, нет монстра…
– Зачем жалеть? – смиренно отвечал не видимый, только слабо угадывающийся в тумане Похабин. – Будь Тюнька жив, давно бы, наверное, умер.
Иван без удивления качал головой:
– Может, и умер бы… Но еще всякое записал бы в книгу… Всякие умные рассуждения бы внес в нее, и многие новые слова из языка дикующих… У апонца Сана и у куши Татала узнавал слова, вносил в книгу… Зачем-то записал длинно – язык… И не простой, а для потерпевших кораблекрушение… Понял, Похабин?… Про нас, наверное, думал… Боялся, что занесет нас еще на какой остров…
– Да хватит уж, сколько можно?…
– Этого мы знать не можем… – качал головой Иван. – А у Тюньки был ум… Он, как дьяк-фантаст, широко прозревал будущее… – Намекал строго: – Учи язык дикующих, Похабин. Вдруг пригодится?
– Да где?
– Откуда ж мне знать?
И невидимый маиор доставал из мглы:
– Учи, учи язык дикующих, Похабин… Не может быть, чтобы не приткнуло байдару к берегу…
3
Иван медлительно вглядывался в Тюнькины записи.
Все было там вперемешку – и слова апонские, и слова мохнатых. И просто разные слова были, иногда странные. Например,
Туман…
Грести уже не могли.
Валялись на дне байдары, сохраняя последние силы.
Окончательно потеряли счет дням. Сколько носит по морю? Может, уже месяц? Может, год? Может, давно занесло байдару туда, где не водится ничего живого? Мысленно вписывал в Тюнькину книгу:
В тумане пронзительно плакала чайка.
Может, это Казукч, Плачущая, одна из брошенных переменных жен, призывала неукротимого маиора вернуться на свой остров?…
Туман…
Все, что имели (небольшой походный запас муки и вяленого мяса) давно съели. Съели и найденное в байдаре тесто на пресной воде, которое мохнатые куши берут с собой в плаванье.
Иногда чудились острова в тумане. Иногда тенью что-то проходило сквозь мглу. Может, остров… А, может, дьявол дразнится… Иногда вдруг вспоминали: а монах? Где монах? Где поп поганый? Где брат Игнатий, что звался в миру Иваном? Может, видит сейчас каменные городки Апонии? Может, выбирает для приступа совсем какой-нибудь счастливый островок, что позеленей да потеплее – для долгой счастливой жизни?… Твердо решили, что если кто-нибудь выживет, неважно, маиор ли, Иван, или даже Похабин, то выживший непременно отыщет брата Игнатия, сорвет с мерзкого монаха рясу, и повесит попа на первом встречном дереве, никому ничего не объясняя.
А как иначе? Кровь на том монахе! Большая кровь.
Когда Иван совсем ослабел, опять пришел к нему в полузабытье казачий голова камчатский прикащик Атласов. Хмурясь, присел на борт, ни разу не качнув байдару, потом опустил ногу в сапоге за борт и совсем нахмурился. Знаю, мол, о чем думаешь, Иван. Только не бойся, не случится с тобой беды. Ты не утонешь, и с голоду не умрешь, и не съедят тебя дикующие. И на меня так не смотри. Это только кажется, что я пьян или нажевался гриба. Это я от ненависти такой. Верь мне. А гриб жевал вор Козырь, крикнутый бунтовщиками есаулом. Вот Козырю никогда нельзя было верить. Он придет, сядет у огня и похвастается: вот де ходил на собаках зимним путем аж до дальних коряков, и даже дальше. А сам никуда не ходил, сам весь месяц валялся в теплой полуземлянке, жевал мухомор. А если и ходил далеко, то только в болезненных видениях…
Придя и сев на борт не дрогнувшей от того байдары, камчатский прикащик хмуро покачал головой: «Что? Упустили вора?»
Сил не было, но Иван ответил.
«Молчи! – рассердился казачий голова. – Знаю вас. Много роптали, суетой порабощали сердца. Небрежничали в молитвах, об истинной вере легко судили. Не посещали храмы, не исполняли тайных обещаний, данных Господу. Не раз впадали в нечеловеческую ярость, отчего служили причиной чужого горя. Искали господства, разрушали себя пьянством, ложью, невежеством. Не употребляли во благо богом данные таланты…»
– А сам? – медлительно спросил Иван, чтобы отвязаться.
Атласов замолчал, растаял в тумане. И чугунного господина Чепесюка нигде нет. Иван твердо верил, что находись господин Чепесюк в байдаре, давно ткнулись бы носом в какую землицу. Смутно дивился, не понимал, обдумывая последние слова таинственного человека господина Чепесюка. Вот молчал всю жизнь, а в последнюю минуту выговорился.
Зачем так шептал?
Известно было, что строгий господин Чепесюк и раньше не просто так махал сабелькой, за что порубили ему лицо, а помогал государю чем-то важным, чем- то таким, о чем лично государь до сих пор помнит даже во сне. И если он, Иван, бедный секретный дьяк, выжил в трудной дороге, то опять только благодаря господину Чепесюку. «А скажет господин Чепесюк – убить кого?» – вспомнил Иван свое прощание с думным дьяком Матвеевым. «Сразу убей!» – «А скажет, построй корабль?» – «Сразу начинай строить!» – «Да не умею!» – «Начнешь строить, научишься. И господин Чепесюк подскажет». – «Он что ж, все умеет?» – «Господин Чепесюк умеет все!»
Горел лес, горели балаганы. Шли дикующие, как медведи на задних лапах. Палил из пищали верный гренадер Потап Маслов. Видно, смешались в последний момент мысли господина Чепесюка.
Зачем так сказал?
Не мог понять Чепесюка.
Спрашивал маиора, неукротимый маиор задумывался.
Сильный человек, отвечал наконец. Сильный и простой. Совсем как тот ученик, в котором нет ни тени лукавства. Господь, говорят, таких видит под смоковницей. И вдруг сам спрашивал:
– Если дальше ничего нет, зачем летят туда птицы?…
– Какие птицы, маиор?
Туман…
Замерзая во влажной ночи, лист за листом сожгли умную дорожную книгу «Рассуждения о других вещах или Кратчайшее изъявление вещей,
