Но откуда пищаль у духа? Зачем в парике дух?

Повинуясь знаку Ивана, казаки выпалили сразу из двух пищалей, чтобы сердитый дух мог одуматься. Приказ был не вредить сердитому первым залпом, но – присмотреться, что это за существо?

При грохоте выстрелов сердитый дух Уни-Камуй заученно бросился на землю. Так же заученно бросился на землю его согбенный спутник, не переставая возиться с пищалью. Наверное, скусывал патрон. И все это время маленький, но сердитый дух, сильно ругался.

– Чего это он?

– Молчи, Тюнька. Видишь, дух не в себе.

– Так зачем по-русски ругается? – потрясенно шепнул Тюнька.

– А я знаю?

Тюнька изумленно потряс головой.

На шум выстрелов выглянули из землянки теперь уже целых три ужасные рожи с распущенными волосами, наверное, самки, и завыли громко, уныло, впрочем, так же быстро спрятавшись, как только обнаружили во дворе Тюньку.

Переменные жены, решил Иван.

– Ишь, как ругается! – покачал головой Тюнька. – Сейчас распалит себя, схватит сабельку и кинется!

Но ни по одному пункту Тюнька не угадал.

– Апонцы!… – крикнул по-русски дух из-за камня. – Сколько вас?… Зачем пришли?… Почему стреляете?… – И то же самое согбенный человечек прокричал на странном незнакомом языке, может, на апонском.

Иван глянул на господина Чепесюка и спросил тоже по-русски:

– Зачем стреляешь, товарищ?

– Какой я тебе, апонскому псу, товарищ? – сердито ответил дух. – Ни один апонец не должен всходить на сию гору. Пока я здесь, ни один апонец не взойдет на сию гору. Сия гора принадлежит моему государю, все то – его исконные земли. Коль попробуете подняться, всех убью.

– Не убьешь, Уни-Камуй, – стараясь не сердить духа, мирно ответил Иван. – Хоть ты и сердитый, да тебя мало. И спутник у тебя согбен, коромыслом ходит. А нас много, мы крепкие. Шалить начнешь, снимем с тебя шкуру и повесим на сушилку для рыб, чтобы другие духи добру учились.

Дух нехорошо, не по-товарищески выругался:

– Почему по-русски разговариваете? Совесть ваша где?

– У казака совесть не своя – государева! – на этот раз крикнул Тюнька, и, поняв, что стрелять больше не будут, совсем осмелел: – Сам зачем говоришь по- русски, дух Уни-Камуй? Тебе такое не полагается. – И добавил презрительно: – Побьем тебя!

– Апонцев против меня всегда было больше, – обидно засмеялся лежащий за камнем сердитый дух. – Только я их всегда побивал, потому как у меня понимание боя. – И кудряво, по-русски, совсем уже нехорошо, совсем уже не по-товарищески выругался.

– Ты кто? – крикнул Иван.

– Я верный раб государя. Куда он взглядом укажет, туда иду. Прикажет запытать меня, и это буду терпеть. Прикажет врагов побить, и это сделаю. Как верный раб государев, не потерплю на государевой земле никаких апонцев!

– Да какой государь-то?

– Один у меня государь – Петр Алексеич. Ему служу!

– А ты имя свое скажи, если ты не сердитый дух!

– Его императорского Батуринского полка маиор Яков Афанасьев Саплин!

– Маиор!… – ахнул Иван.

Сколько раз мечтал, что вернет соломенной вдове неукротимого маиора, что сильно обрадуется добрая соломенная вдова, и вот – случилось! Даже испугался, что не может так быть. Слишком велика земля, чтобы так просто наткнуться на некоем уединенном острове на маиора.

А ведь наткнулся.

– Маиор! – крикнул. – Сколько вас на острове?

– Русских – один я, – настороженно ответил неукротимый маиор Саплин, искусно прячась за камнем. – А со мной полоняник-апонец да некоторые переменные жены.

– В чем нужду терпите?

– Мы ни в чем не терпим.

– Яков Афанасьич, да зачем стоишь на острову в одиночестве?

– Гору серебра охраняю. Хожу вокруг, растаскивать не даю гору апонцам. Гора наша русская, исконная, а те апонцы высаживаются и нагло отщипывают без спросу, наносят урон государству и государю. Волею государя Петра Алексеича воспретил всем путь через гору, жду русской помощи. – И сам крикнул неукротимым, но вдруг предательски дрогнувшим голосом: – Вы кто? Может, не апонцы?

– Мы, как и ты, государевы люди, Яков Афанасьич. Мы тоже люди императора Петра Алексеевича, Отца Отечества.

– Почему Отца?

– Русские адмиралы за великия победы его титул такой представили. Отец Отечества, Петр Великий, Император Всероссийский. Он шведа побил.

– Как?! – неистово вскрикнул, слегка приподнимаясь, сердитый дух, и в голосе его пробилась слеза гордости и умиления. – Победил государь, встал на море? Неужто, наконец, побил шведа?

– Побил.

– А матушка полковница, здорова ли?

– Очень здорова, маиор. А для тебя храню в кармане письмо.

– Да от кого?

– От доброй вдовы Саплиной.

– Да почему вдовы?

– Думали, погиб ты, Яков Афанасьич.

– Жив, жив я! – неукротимо вскричал маиор, смело поднимаясь во весь свой невеликий рост. И даже укорил Ивана: – Неверие – зло большое. После шведов, может, главное. – И спросил: – Как твое имя, человек из России?

– Иван Крестинин. Официальный секретный дьяк.

– Ну? Знал Крестининых. Отчего ж ты в секрете? Может, привез пудры для парика?

– Да какая ж у меня пудра?

– А ты поднимись над камнем.

– Не будешь ли стрелять, маиор?

– Не буду.

Иван без колебаний поднялся.

– Может, это и ты… – после долгого рассматривания раздумчиво произнес маиор. – Пока не знаю… Много прошло времени… – И спросил: – Где буса, на которой пришли?

– Пошла на ту сторону. Чиниться и дикующих придержать.

– Я видел вас вчера. Думал апонцы. Почему поп стоял на носу?

– Так то брат Игнатий. Хорошо смыслит в морском деле.

– Как? Поп поганый? – выругался маиор.

– Да почему ж поганый?

– Да потому, что я сразу его узнал! И кличка ему – Игнашка.

– Почему так говоришь?

– Да потому, что он поп поганый! – непреклонно повторил маиор. – Я чувствовал, что он здесь появится. Может, это и хорошо. Я слово дал повесить того попа! Мне такое право дано государем – вешать изменников! – Неукротимый маиор, прихрамывая, волоча левую ногу, с сабелькой на боку смело направился к казакам, за ним испуганно последовал полоняник-апонец с коротенькой косичкой на голове и в руках с тяжелой пищалью. – Я слово дал, что самолично смажу веревку для того попа поганого сайпой. Сайпа – это ворвань, хорошо прокипяченная с золой, – объяснил маиор, изумленно разглядывая господина Чепесюка, будто кого-то в нем узнавая. – Я слово дал, что самолично вздерну попа.

– Выходит, знал брата Игнатия?

– Даже очень знал!… – маиор Саплин остановился напротив Ивана и смело уставился на настороженно поглядывающих в сторону полуземлянки казаков. Добавил, как сплюнул: – Он поп поганый, другим быть не может! В миру звали проще его. Козырем.

– Козырем? – изумился Иван.

– Да он, он! Вор и бунтовщик! Убивец камчатских прикащиков! Тварь, возмущающая мир божий.

– Быть такого не может, – сказал Иван на всякий случай. – Говорят, что вора Козыря запытали до смерти в Санкт-Петербурхе еще два года назад. А еще говорят, что раньше убили под Тобольском. А еще говорят, что и того раньше казнен он медленным копчением далеко в Сибири. А еще говорят, что до сих пор в смыках сидит в некой тюрьме. Не мог бы я не знать, что это Козырь. Служит со мной человек, знавший его.

– Как имя человека?

– Похабин.

– Ну, вот видишь? – засмеялся маиор и, странно, как птица, моргнув, уставился на господина Чепесюка: – Многие хотели бы закоптить вора Козыря до смерти. А он ловок. У него принсипов нет. Коль надо, наденет рясу монаха, а надо, человека убьет. Под Тобольском, например, не думая, убил священника за то, что тот не хотел его исповедать. В другом городе столкнул малого ребенка с моста за то, что ребенок побежал навстречу. Говорят, лукавым волшебством умеет разлучать людей, зимой ходит босиком и демоны у него в услужении. Не имей демонов, – сплюнул, – не попал бы я и на этот остров. Монах сегодня идет благостный, глядя на него, люди умиленно дивятся: «Вот брат Игнатий пошел на моление», а завтра, пьяный, спит тот поганый Игнашка в алтаре, таскает за