– Много набил?

Куши кивнул, не отрывая испуганных глаз от чугунного господина Чепесюка. Чугунный господин Чепесюк его завораживал. Запустив пальцы во вьющуюся бороду, куши не спускал испуганных глаз с господина Чепесюка, наверное, никогда не видел таких людей.

– Сколько куши на острове?

– Говорит, немного. Приплыло, может, сто человек. Говорит, собираются уходить.

– Зачем торопятся?

– Непогоды боятся. Осенью здесь всегда непогода.

– А Татал? Ну, Черныш, значит… Он сам-то с какого острова?

– Говорит, с Итурпу.

– Тоже уходит? Тоже боится непогоды?

– Тоже боится. Но не уйдет, – не сразу понял ответ Черныша Тюнька. – Он, куши Татал, останется на острове. Говорит, останется на всю зиму. Говорит, что будет помогать духу. Сердитый дух Уни-Камуй требует себе помощника на зиму…

Переспросил, чего-то не поняв.

– Говорит, он, Татал, будет всю зиму помогать духу. Говорит, сердитый дух живет на горе. Зовут Уни-Камуй. Очень сердитый дух. Ходит зимой и летом вокруг горы, построил большой летний балаган, большую зимнюю полуземлянку, имеет некоторых переменных жен и робкого полоняника. Очень сердитый дух. Куши привозят ему пищу, дух ест.

– Разве духи едят пищу?

– Татал говорит, едят.

– Врешь! – возразил Иван. – Не едят духи.

Заспорили.

Молодой казак Щербак утверждал, что русские духи, и немецкие, и всякие другие совсем не едят пищу, а гренадер Потап Маслов сказал, что погибшим в его полку всегда ставили на ночь чашку с крепкой водкой и, как правило, к утру водка исчезала. То есть, он, гренадер Потап Маслов, не знает, едят ли русские духи, но пить они пьют.

– Да как им пить, есть? – возмутился Иван. – У духов разве бывает тело?

Задумались.

Куши тоже задумался.

Сидел на корточках перед костром, испуганно переводил взгляд с одного казака на другого, но чаще смотрел на господина Чепесюка, поразившего его воображение.

Хитрей всех оказался Тюнька.

– А зачем спорить? – сказал. – Посмотрите на Татала. Может, у них и духи такие, тоже дикуют.

– А зачем дух сидит на горе?

Тюнька долго, подбирая и путая чужие слова, расспрашивал Татала, потом пожал плечами:

– Татал говорит, что на горе дух сидит по своей воле. Как бы сам по себе сидит. Пришел и сидит. Волосы у него длинные, светлые, как стружка. Нравится духу сидеть на горе. Никого не пускает на гору – ни куши, ни апонцев.

– Апонцев? Он сказал апонцев?

– Ага.

– Они что, рядом? Они тут близко – апонцы?

– Говорит, близко. Говорит, что лучше бы находились подальше.

– Почему так говорит?

– Плохой народ апонцы. Приходят на деревянных бусах, на особенных судах. Кладовые грабят, котиков бьют. Никого не слушают, один только дух Уни-Камуй запрещает шалить апонцам. Говорит, специально для того сюда пришел. Однажды вечером духа Уни-Камуя не было, а утром уже сидел на горе. А с ним полоняник. Дух Уни-Камуй при ясном небе может ударить молнией. А полоняник пищу стряпает духу.

– Крупный дух? – встревожился Иван.

– Не совсем крупный. Но сердитый.

– Завтра, Тюнька, пойдем брать сердитого духа Уни-Камуя, так и скажи куши. Скажи, что мы русские. У нас с этим строго. Мы не какие-то апонцы, нас просто громом не напугаешь. Потому, как и пути у нас нет другого. Ведь пройти на ту сторону острова можно только через плечо горы. Спроси куши, проведет нас на ту сторону острова?

Тюнька спросил.

Куши, кажется, колебался.

– Уговорим, – твердо решил Иван. – Спроси, Тюнька, видел ли сердитый дух наше судно?

– Видел, – перевел Тюнька бормотание дикующего. – Сердитый дух Уни-Камуй думает, что апонцы пришли. Очень сердится. Говорит, сильно накажет апонцев. Очень сердитый дух.

– Скажи дикующему, пусть садится к котлу. – Иван глянул на казаков, собравшихся вокруг варева, и уже Тюньку спросил: – Не сбежит дикующий? Хочет с нами дружить против сердитого духа?

– Говорит, не сбежит. Говорит, проведет нас к родимцам. Только сердитого духа, говорит, не надо тревожить. Говорит, что проведет нас стороной, а то дух молнией ударит.

– Не верю, – негромко сказал молодой казак Щербак, все еще сердитый на пронырливого куши. – Он это все говорит для хитрости. Ляжем спать, а он зарежет кого-нибудь. Связать надо дикующего.

– Нехорошо, – покачал головой Иван. – Нехорошо связывать гостя. Он как бы согласился с нами дружить. – Кивнул задумчиво: – Может, дать дикующему чашку ржаного винца? Он к нашему винцу непривычен, думаю, сомлел бы, пролежал до утра.

Тюнька жадно облизнулся:

– Зачем дикующему? Ты мне дай. Я буду хорошо караулить. Я не сомлею. У меня мышь мимо не пробежит. – Повторил уверенно: – Мне дай.

– Никому не дам, – нахмурился Крестинин. – А дикующий и без винца не сбежит. Мы за ним присмотрим. И ты, Тюнька, не храбрись. Больно смелый. Ты лучше выспись. Нам завтра много чего предстоит. Я хочу, чтоб все отдохнули. – И перевел взгляд на дикующего: – Всем спать. Без шумства и хитростей.

Утром дрогнула вода, вздохи стали слышней, начался отлив.

Оглядываясь, пересекли основание мыса, сильно засоренное морем.

Валялся под ногами бамбук – гибкий, заостренный, как копья, перевязанный иногда кропивной веревкой. Может, морская снасть, апонцы пользуются. На мокрых камнях зеленела неизвестная скользкая пузырчатая дрянь, как моченый горох. Ступи на нее – лопалась, как пищальный выстрел. Похрустывали ракушки. Но больше всего дивило казаков жидкое стекло медуз. На взгляд – чистый кисель, а не продавишь. В мелком озерце, оставшемся на отливе, встретили серенького, будто пылью присыпанного восьминога, зачем-то замешкавшегося. На казаков восьминог поглядел брезгливо, но с состраданием.

Шли осторожно, часто поминали сердитого духа Уни-Камуя.

Вот что за дух? Почему сердитый? Почему принимает пищу и живет с переменными женами? И ведь имя какое!

Шли настороженно, поглядывали на заснеженный, а где закопченный верх горы. Только к желтому бамбуку сразу привыкли. Руками его не сломаешь, шуршит, а под саблей все едино ложится. Шли, как подсказывал проводник. Дух Уни-Камуй всегда ходит по одной тропинке, объяснял он, испуганно оглядываясь на господина Чепесюка. У сердитого духа вытоптана вокруг горы тропинка, он ходит по ней. Ни один куши не смеет вступать на след духа, а тех, кто на такое решались, дух убил. Убил он и апонцев, которые пытались подняться на гору. А одного с давних пор держит при себе.

– Зачем? – громко спросил Тюнька.

Чувствовалось, что хочет, чтобы слышали его и господин Чепесюк, и секретный дьяк. Хотел, чтобы оценили его усердие. Видно, всем горлом ощущал Тюнька давно обещанную петлю, хотя про себя решил: если не заслужу прощенья – сбегу. Островов много, на каждом жить можно. У местных куши, говорят, женщины белые, можно жить с белыми женщинами, загорался Тюнька. Если дух с ними живет, значит, и он, Тюнька, сможет. Даже облизнулся. Переспросил громко:

– Зачем сердитый дух держит при себе апонца?

– А помогает апонец духу…

– Чем?

– Ну, стряпает пищу, ну, учит слова…

– Апонские? – уточнил Тюнька, оглядываясь на Ивана и на господина Чепесюка.

– А других у них нет.

Пока шли берегом, дивились – там и тут валялись легкие, истертые водой и песком лаковые апонские тапочки, принесенные морскими течениями. На некоторых сохранились картинки – то ветка сосны, то яркий цветок, то такое растение, о каком в России никогда не слышали. Но дело, конечно, не в рисунках, мало ли что можно нарисовать? Дивились другому: вон сколько тапочек, а все на одну ногу, на левую, никак не подберешь пару. И размером малы. Или, решили, апонцы всегда пользуются тапочком только на левую ногу (правая, может, велика, или густо мохната, или, может, совсем не надо для нее тапочка), либо это какое-то особенное колдовство сердитого духа.

До последнего додумался дьяк-фантаст. Казаки, пугаясь, ругали Тюньку. Иван тоже напомнил:

– Повешу.

Но если честно, то и сам не мог понять: почему, правда, все тапочки на одну ногу, на левую? Неужто апонцы активно пользуются только левой ногой?

Не верилось. В бумагах, относившихся к прикащику Атласову, читал, что апонец Денбей, барин из Осаки, привезенный Атласовым государю, ничем таким особенным не выделялся. Окрестили апонца, дали ему русское имя Гаврила, учил он русских робят апонскому языку, и в разности ног никем не был уличен.

Дивен мир, созданный тобой, Господи.