на розовой шее нитка жемчуга… Выйдет, и видно, что спокойно на сердце у вдовы. Сам государь запечатлел поцелуй… А он, Иван…

С ненавистью вспомнил якутского старика-шептуна. Врал старик! Вот кого повесить на дереве! Вот кого доставить в Тайный приказ!… От ужаса, сильно пронзившего тело, готов был бежать на край земли. Да куда угодно, только бы не оставаться в убогой комнатке. Это, наверное, понял, и есть вход в ад, о котором в Санкт-Петербурхе говорят только шепотом…

Прислушивался томительно, вздрагивал при каждом шорохе. Окончательно пришел к мысли: врал старик-шептун! Может, он, Иван, и отмечен вниманием царствующей особы, только никакой дикующей, никакого края земли ему теперь не видать. И жизнь, похоже, даже чужую, не проживет. Кажется, и своей может лишиться.

А все оказалось еще страшнее.

Снова вошел в комнатку господин Чепесюк в квадратной накидке с лицом ужасным и хмурым, и молча вывел Ивана в коридор, в сумерки. Шли, высоко поднимая ноги, боясь запнуться, а все равно Иван спотыкался – ноги не слушались. Господин Чепесюк, не отворяя рта, помогал, потом втолкнул куда-то.

Несло горелым из тьмы.

Оказалось, от масляных фонарей, коптящих на грубом деревянном столе, а также из вместительного каменного камина, в закопченном зеве которого горячо тлели поленья. Свету фонари и камин давали мало, поэтому в светцах, в железных грубых треножниках, стояли еще и оплывшие свечи. Все равно было темно. Правда, различались желтые опилки, которыми был посыпан пол, и тяжелый деревянный стол, за которым дружно сидели три человека, низко наклонив большие головы в простых париках.

Вон какие парики! – пронзило Ивана. Вон как сильно задумались! Вон какие тяжелые железы лежат перед камином – и клещи, и кандалы, и цепи. И отсветы, падающие из каминного зева, страшно и томительно играют на железах. А в полутьме, Иван увидел, как бы специально удалена от входа, – виска, иначе дыба.

И тело на ней.

Большое обмяклое тело.

Не человек, а вот именно тело. Небось, уже никакой боли не чувствует.

– А ну, подойди, Ванюша, голубчик…

Голос так ласково прозвучал в темной пытошной, в свечном чаду, в потрескивании каминном, что жизнь как бы заново ласково и издалека поманила Ивана – а ну, подойди, Ванюша, голубчик… Темный ужас, как сквозняк, улетучился, ведь звал Ивана дядька родной думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев. Он был в парике, как у всех, потому Иван не сразу узнал его. А рядом сидели двое – тяжелый пожилой человек, и угрюмый писец с пером в руке, с медной чернильницею на шее. Нехорошо пахло потом, мочой… Может, кровью… Еще чем-то неопределимым… И, конечно, прелыми опилками… А все равно на миг полегчало…

– Ты пока ничего не пиши, Макарий… – строго предупредил думный дьяк, но посмотрел не на писца, а на человека рядом, который неторопливо стянул с головы парик, будто в пытошной стало душно. – А ты, Ванюша, голубчик, отвечай честно… – Думный дьяк даже головой покивал. – Мы же знаем про твою слабость, Ванюша, голубчик. Оно завсегда интересно посидеть в австерии или в другом каком царском кружале. Выпил винца на несколько денежек, вот тебе и хорошо… – Думный дьяк даже недоуменно повел круглым плечом, дескать, в самом деле, чего плохого? – Мы же знаем, что ты в собственное время посещал те кружала. Правда, Ванюша, голубчик? Ведь было такое? Дело сделал, и пошел. Правда? Мы же знаем, что ты о дисциплине имеешь понятие. Нет у нас к тебе обид, Ванюша, голубчик. Если ты и пошумишь немного, так ведь русский человек не может не пошуметь. Правда? Зато потом и мучается сильно. Мы твоим делом довольны. Твои маппы, Ванюша, голубчик, угодны государю, а государь наш знает, какая маппа стоит внимания. Он это очень даже хорошо знает… – с каким-то тайным, но теперь уже и с каким-то нехорошим значением повторил думный дьяк. – Вот и нам, Ванюша, голубчик, нравится, как ты делаешь свое дело. И мы, Ванюша, голубчик, так же служим государю. Чего тут плохого, правда?

– Ага, – несмело кивнул Иван.

– Ну, вот и хорошо, – неведомо чему обрадовался думный дьяк. – Вот ты нам таперича и помоги. Ты ведь поможешь?

– Ага, – все еще робко, но уже приободряясь ответил Иван. – Да коль в силах, да непременно…

И повторил эти простые слова два, а, может, три раза. Хотел, наверное, чтобы они дошли даже до квадратного чугунного господина Чепесюка, застывшего у дверей.

– Ну вот и скажи нам, Ванюша, голубчик, – вкрадчивым ласковым голосом, какого Иван от него никогда не слыхал, сказал думный дьяк. – Горазд ты по кабакам шляться. Сам про себя думаешь, наверное, что сильно ловок, что никто о том и не знает. Только так не бывает, Ванюша, потому что есть в мире особое око, невидимое, незримое, государственное. И русский орел двуглав, он все видит. Оттого мы и требуем от каждого человека полной честности, поскольку все живем под орлом.

Вот он глаз невидимый, неведомый! – понял, как в ледяную полынью провалился, Иван. А думный дьяк продолжил неторопливо:

– Сейчас не в укор говорю. Сейчас надеемся, что ты нам поможешь. Мы тут, Ванюша, голубчик, никак не можем сыскать одного человека. Вот знаем, что явился он в Санкт-Петербурх, а найти не можем. Ну, как пропал. А, может, и правда пропал… – думный дьяк неодобрительно почмокал губами. – Может, лучше бы ему и пропасть, кто знает, только мы должны в том убедиться… Потому и позвали тебя, Ванюша, голубчик, ведь ты мастак шляться по кабакам.

– Да что? Что надо-то? – вырвалось у Ивана.

Сам устыдился, так быстро вырвалось.

– А вот не встречал ли где в кабаках, в кружалах царских, в вертепах мерзких некоего казака в хороший рост, видного, и усы при нем, и может сабельку носить у пояса, и, может, шепелявит чуть-чуть?… А еще, – добавил думный дьяк, внимательно глядя прямо в глаза помертвевшему Ивану, – а еще, выпив, любит этот казак устраивать крупный шум…

– Да как же в кабаках без шума, дядя? Сами же говорили.

– А ты не торопись, – мягко укорил думный дьяк, как бы этим вдруг холодно отталкиваясь от Ивана. – Ты не торопись, отвечай только на вопрос, никаких лишних слов не произноси. И еще… Ты меня сейчас дядей, Ванюша, голубчик, не называй, а то что же получается? Тебя, может, сейчас потащат на виску, я, может, сейчас сам прикажу такое, а ты мне – дядя… Так что, не торопись, отвечай просто. Пусть каждый твой ответ будет правдив. Вот совсем правдив, как на духу. И каждое слово пусть будет ясным. – Думный дьяк посмотрел на угрюмого писца: – Вот и Макарию записывать будет проще.

Иван, похолодев, кивнул.

– Видел ты в кабаке такого казака? Собой видный. Скорее всего, в сентябре быть мог, может, в октябре. Имея дерзкий характер, мог прельстительные речи вести, рассказывать о далеких краях, упоминать разные имена.

Ивана как обожгло – дознались! Вот вышли на след тайной маппы! Уж кому не знать о ней, как не думному дьяку? Теперь нельзя, теперь точно нельзя лгать! И робко кивнул:

– Было.

– Ну? Какие такие имена поминал казак?

– Яков какой-то, с какого-то острова… Может, в Акияне… Еще говорил про какого-то шепелявого… Даже говорил, что, дескать, я похож на того шепелявого… А других не слышал…

– А не поминал искомый человек казачьего голову Волотьку Атласова? – думный дьяк значительно глянул на мрачного соседа, снявшего парик, и тот согласно кивнул.

– Казачьего голову не поминал… Если при мне, то ни разу не поминал… Говорил только про какого-то Якова… Будто был высажен какой-то Яков на далеком острову…

– А знаешь ли ты, Ванюша, голубчик, что когда-то на Камчатке воры зарезали государственного человека казачьего голову Волотьку Атласова?

– Знаю.

– Откуда знаешь? – грубо спросил человек, снявший парик.

– По делам Сибирского приказа.

– А знаешь ты, кто зарезал того государственного человека? – так же грубо спросил человек без парика.

– Воры, наверное.

Ивана вдруг осенила догадка.

Там, в глубине пытошной, осенила его догадка, что висит, наверное, на виске, на дыбе, в беспамятстве тот самый казак, который махался в кабаке портретом Усатого! С ужасом вдруг соединил в сознании чертежик, найденный в чужом мешке, и казака, висящего на дыбе.

– Ну, шепелявого вспоминали… – напомнил дрогнувшим голосом. – Говорили, что похож на какого-то шепелявого…

– Имя произносили?

– При мне нет, – от ужаса, от собственной слабости, от презрения к себе задохнулся.

– А еще про что говорили? – спросил грубый человек, утирая париком вспотевшее лицо.

– Больше об островах… О каких-то островах… Может, сами ходили туда, даже кого-то там оставили…

– Кто больше говорил?

– Да вроде казачий десятник.

– Этот? – вдруг страшно спросил человек без парика, поворачивая голову к дыбе.

– А разве сам не сказал?

– Воры, Ванюша, голубчик, сами ничего не говорят, – совсем уже нехорошо усмехнулся думный дьяк. – Палач на этого десятника десяток веников уже извел в пытке, все косточки ему повывернул, а он молчит. Дан, значит, такой дар ему. Дар безмолвия. – И спросил страшно: – Он?

– Кажется… – ужасаясь, всмотрелся Иван в полумрак. И уже увереннее произнес: – Он…