довольно интернациональная компания: один израильтянин, один немец, две американки и шестеро граждан России. Баба читал проповедь, суть которой сводилась к тому, что в каждом имени есть имя Бога, а значит, в каждом изначально — Бог. Проповедь перемежалась красивыми песнями, у него был несильный, но чистый голос, и он великолепно аккомпанировал себе на таблах. В полутьме я видел лишь вспыхивающие в такт музыке стекла очков, отражающие свет от входа. Снаружи шел дождь.

Далее он попросил каждого из нас рассказать о своей религии. И тогда Тоня прочитала молитву «Отче Наш», писатель Носов рассказал об Иисусовой молитве и о странниках, которые повторяли ее десятки тысяч раз, чтобы она вошла в сердце и звучала там постоянно, а я прочитал стишок собственного сочинения, который Тоня перевела на английский. Звучал он так:

Баба в ответ рассказал о своем учителе. Это был религиозный человек из небогатой семьи, у которого не было возможности приехать к Ганге и совершить пуджу. И он попросил своего друга сделать это за него.

Когда друг опустил приношение в Гангу и кораблик из листьев с подношением и горящим светильником на борту отправился по течению, из воды вдруг появилась рука, которая сначала подняла его, а затем утянула под воду. Это был знак, благодаря которому учитель нашего Бабы оставил земные дела и стал саньясином. А впоследствии известным гуру. И это была его дхарма, его предназначение.

Затем Баба запел удивительно красивый бхажан, посвященный Ганге, а мы подпевали ему. Получилось хоть нестройно, но дружно. Потом на улице окончательно стемнело, и, включив фонарики, мы вышли под моросящий холодный дождь. И если бы не шум Ганги, можно было легко представить, что мы находимся в петербургском пригороде поздней промозглой осенью.

Ужин оказался похожим на обед, но он собрал в три ряда на полу всех обитателей ашрама, среди которых были (судя по виду и шиваитским тилакам на лбу) очень серьезные товарищи. После коллективного пения мантры мы получили на тарелках из прессованных листьев набор, идентичный дневному, — рис — овощи — дал.

Плюс чапати. Носов строго следил за исполнением правила правой руки. Когда я случайно прикоснулся к чапати левой, по руке не врезал, но посмотрел со значением.

Ночью мы долго не могли заснуть. Дождь, который вечером лишь накрапывал, разошелся в полную силу.

На потолке горели ярко-зеленые огни — словно огромные звезды заглядывали сквозь крышу, хотя снаружи было пасмурно. Судя по яркости, это были не насекомые — да и откуда взяться светлячкам на такой высоте. Вспомнили и про огни святого Эльма, и про датчики солнечных батарей, которые мы видели днем на одной из крыш. Однако утром никаких приборов ни на потолке, ни на крыше не нашли.

Мне снились молитвы — я лежал на спине под безоблачным темно-синим небом, несказанные слова разворачивались длинными лентами в воздухе, закручивались по спирали, таяли. А я всю ночь повторял словно мантру: «Господи, помилуй меня…» И стоило мне остановиться, как по моему лицу кто-то пробежал. Я вскочил и, видимо, закричал, потому что все проснулись. Это оказалась обычная мышь. После я уже не мог заснуть и слышал, как она с сотоварищами шуршала в наших вещах. Полакомиться им было нечем. К их шуршанию примешивался храп Севы.

Тоня рассказывала, что ей тоже снились удивительные сны. Снилось, что она умерла и оказалась где-то внизу, под землей, в полуразрушенном храме. Причем умершие могли общаться с живыми через колодец, и она разговаривала со своим бывшим мужем. Из этого места не было выхода, и все, кто находился в нем, пребывали в нем вечно. Тоня встретила многих знакомых, в частности своих коллег, и ей пришла мысль, раз мы здесь вечно, почему бы не сделать свое издательство.

Второй ее сон был не менее странным: «Я обнаружила себя сидящей в позе лотоса возле храма и подумала: надо же, раньше не могла сделать этого, а теперь могу. А потом вдруг увидела, словно со стороны, что у меня выбиты колени, сломаны нош и сложены, а руки переломаны и распяты, но при этом я улыбаюсь. Только улыбка вырезана на лице ножом».

Утром погода наладилась, и как только рассвело, мы, оставив большую часть вещей в ашраме, продолжили путь к леднику Гомукх. Свое название он получил за сходство с мордой коровы (Goumukh или Gaumukh, от gou — «корова» и mukh — «лицо»). Ганга широким потоком вытекает из ее рта. Было довольно прохладно, к тому же мы, предупрежденные интернет-статьей человека, заставшего в июне возле ледника пронизывающий ветер и колючий плотный снег, надели свитера и куртки. Но нам светило солнце. А если что и падало сверху, то мелкие камни из-под копыт диких горных коз, пасущихся над тропой.

Мы миновали подъем, на котором возле тропы стоял лингам высотой полметра, трезубец Шивы, и флаги, рядом с ним стоял еще совсем маленький лингам, а в стороне — еще один. Сразу три храма!

Несколько садху с характерными тилаками на лбу, завернувшись в одеяла, сидели возле храмов.

Далее русло Ганги расширялось, образуя плоскости, которые, видимо, в сезон активного таяния, заполнялись водой. Сейчас по идеально ровной галечной поверхности тянулась тропа, а возле нее стояли микрохрамы, внешне неотличимые от туров — пирамид из камней, положенных друг на друга, обозначающих путь. А чуть в стороне — стела с латунной табличкой: BENCH MARK AT 100 MTR DISTANCE, и далее под стрелкой — PLEASE DON’T DISTURB — SASE RDS Chandigarh 2008.

Ближе к леднику, представляющему собой стену в несколько десятков метров, серую от вмерзших в