никогда больше не увижу, предоставив ему возможность и дальше пребывать в состоянии безмерной благодарности, не адресованной какому-либо определенному человеку. Мне хорошо. Поистине, дарить — самое сильное из эгоистических удовольствий.
Иной раз после ночи, проведенной в одном из гнездышек, свитых для женщин, которые мне по сердцу — или к которым я напрашиваюсь в зависимости от того, какую мебель, в стиле Людовика XV или «Абитат», мне хочется видеть в шесть часов вечера, — я сажусь в «Бентли», «Астон-Мартин» или «Бугатти» и срываюсь в Нормандию, поспевая в Ронсере как раз к тому часу, когда семья брата завтракает. Брожу вокруг замка с промокшими от росы ногами, вдыхаю запахи черного кофе и гренков, вслушиваюсь в звуки, доносящиеся изнутри. Счастье, какое бывает только в детстве, беспримесное, чистое счастье, рассветная радость, смывающая все следы бессонной ночи. Иногда захожу поздороваться, но за стол не сажусь: мне здесь не место. Этот завтрак — не мой, это завтрак моих племянниц, Жака и его жены, образцового семейства с плакатов, рекламирующих услуги страховых компаний. Точная копия тех завтраков, что знакомы мне по первым десяти годам жизни. Здесь я уже не в кругу семьи, а в историческом музее.
Я знаю: Симон Шавру будет идеальным отцом. Таким, какого хотел бы и сейчас иметь я. Каким сам быть не хочу — правда, меня это больше не смущает.
В последние месяцы все как нарочно возвращает меня к мыслям об этом ребенке. Конечно, всегда воспринимаешь только те знаки, которых и без того ждешь-не дождешься, но все-таки удивительно: я объявил оферту на акции монакского строительного треста, а приобрел, сам того не зная, издательскую группу «Пюблимаж», выпускающую комиксы про Лягушку Боба. И очень рад. В гостинице «Версаль» — я плыву кролем и с каждым вторым поворотом головы вижу ее голубоватые огни над старой верфью, — без моего участия идет созванное мной совещание по проблемам бетонной промышленности. Теплая и вязкая вода, в которой дробятся отражения колоколен, звезд и лодок, умеряет мое нетерпение. Где-то в Крёзе у Адриенны сейчас, должно быть, начинаются схватки, а я купил для ее сына издательство комиксов, веселивших меня в детстве. Почему я уверен, что родится мальчик? Наверно, потому, что племянницы у меня уже есть. Хочется чего-то нового.
Плавая вокруг покачивающихся на приколе яхт, вспоминаю эти девять месяцев: быстро же они пролетели. Мой бизнес приобрел такой размах, что впору благословлять мучающую меня бессонницу, брат и его жена отстроили замок, мне удалось отыскать семь машин из тех двенадцати, которые отец реставрировал в сарае и в которых учил меня читать: «Мандрейка-волшебника» мы разбирали в «Бентли», Александра Дюма в «Испано-Суте», а «Лягушку Боба» — в маленьком «Амилькаре». Все отлично, что и говорить. Я, кажется, по-своему влюблен в Яффу — если считать любовью смесь иронии, уважения и припадков нежности. Я горжусь тем, как отважно она сражается за права детей. Рад, что мои объятия смягчают ее ангельскую свирепость. Тронут тем, что именно со мной она тешит беса. Мне хочется еще долго не терять желания приходить каждую неделю в нашу квартирку над Сеной.
Но что-то все эти девять месяцев не дает мне покоя, и сейчас, ночью, на рейде Вильфранш-сюр-Мер[14], переходя с плавного брасса на быстрый кроль на спине, я вдруг понимаю, что скучаю по Адриенне. Ведь она принесена в жертву. Я думал только о Симоне, о том, как он не сводит глаз с живота, в котором прорастает мое семя. А каково пришлось Адриенне в этом любовном застенке? Тяжело, наверно, сознавать себя только матерью, только ученицей, постигающей науку материнства, фабрикой по производству жизни, строительной площадкой. Мне бы надо быть с ней — по крайней мере как-то сообщить ей, где меня найти, если станет совсем невмоготу. Найти «меня»… С женщинами я всегда был хамелеоном, черпая в этом самое большое свое наслаждение, — но Адриенне я не дал возможности наложить на меня отпечаток, превратить в человека, которого ей недостает, позвать на помощь. Думала ли она обо мне хотя бы иногда, на протяжении долгих недель вынашивая этого ребенка, чей биологический отец ей неизвестен? Был ли я для нее предметом тайного сожаления, несбыточного желания — или остался случайной встречей, не получившей продолжения и сразу забытой? Единственная нить, связующая меня с Бургом, — врач из отделения репродуктивных технологий, но я лишь справился у него по телефону о начале беременности. Теперь ругаю себя за это. Напрасно я так поступил.
И, разрезая воду, я представляю себе, как моя непознанная половина, моя зеленоглазая незнакомка приходит укрыться в моих объятьях — всего на одну ночь и на одно утро, чтобы еще немного побыть женщиной, освободиться от душной опеки будущего папочки, который наверняка закупил соски и подгузники за полгода до срока. Я бы ее приголубил, преодолел ее отчужденность, выслушал все, что она скажет, я нежно овладел бы этим золотистым телом, в котором заключен мой ребенок, ничего не говоря и даже не думая о нем; мы прошли бы во времени другим путем, словно желая зачать другого ребенка, который уже не был бы впрыснут из шприца эскулапом в резиновых перчатках. А потом — потом я бы помог ей снова прилепиться сердцем к Симону, возродить их брак, закрасить ржавчину; незаметно для нее я возвратил бы ее этому человеку, который, по правде сказать, ей не пара, но лучше пусть любит его, ради спокойствия малыша. Наша встреча стала бы промежуточной посадкой, освежающей переменой, отклонением от маршрута. И я вернул бы ее домой обновленной, умиротворенной, снова испытывающей нежность к этому непереносимому мужу, этому идеальному будущему отцу, — нежность, рожденную изменой.
Волшебная ночь; я долго плаваю, перекраивая реальность по своему желанию, окрыленный счастьем и ласковым чувством к Адриенне, внезапно обнаруженным в душе, — с некоторым опозданием, но как раз вовремя, чтобы пожалеть об упущенном. Я наделен исключительным умением переживать прошлое, которого не было.
Потом, не обсохнув, я возвращаюсь в свой номер, где прячется Яффа: она, как считается, уехала на конгресс в Тул, а потому сидит в четырех стенах, оберегая тайну своего побега в солнечные края. Я ложусь прямо на нее, даже не смыв песок, я беру ее тело взаймы, любя в эту минуту Адриенну. Полусонная, Яффа все же чувствует это, напряженно застывает, однако не отталкивает меня. От моей подлости мне же и хуже. Я рад, что Яффа поняла мое намерение бездушно ее использовать. Со мной такого еще не случалось: мое тело всегда было честнее меня самого; останься эта низость незамеченной, я только пожалел бы. Увы, Адриенна. В другой раз, в другой жизни. А эту посвяти ребенку, который для меня остается в прошлом, — как сданный на хранение и не востребованный предмет. Я никогда не приду за ним, потому что он мне уже не принадлежит.
Жак с моим чемоданом в руке переминается от нетерпения. По пути я заставлял его останавливаться раз десять — у каждой телефонной кабины. Теперь мы в зале вылета, посадку уже объявили, ждут только нас, но роды что-то затягиваются. Автомат глотает монеты с металлическим лязгом, время от времени прерывая концерт Вивальди, которым скрашивает мое ожидание коммутатор больницы.
— Франсуа! Мы опоздаем на самолет! Это же не шутки!
А мой ребенок — шутка? Не в силах оторваться от телефона, в который, стиснув зубы, бросаю монету за монетой, я ничем не отличаюсь от любого папаши, ожидающего рождения первенца, только тревожусь, помимо матери и ребенка, еще и за Симона: за три часа, что длятся роды, он, видимо, уже разгромил всю больницу.
Две разъяренные стюардессы подбегают к брату, он что-то объясняет. Волшебный эффект женской солидарности: узнав, в чем дело, рыженькая бежит предупредить экипаж, а черненькая шлет мне вежливую улыбку, вопросительно поднимая брови. Я отворачиваюсь. Меня как раз соединили с родильным отделением, и я слышу профессора Ле Галье. От его голоса у меня подкашиваются ноги. Он говорит медленно, чеканя слова, — точно произносит приговор.
— Да, знаю, знаю, — нервно перебиваю я. — Конечно, мальчик. А мать… как она себя чувствует?
Ко мне подходит Жак. Его заготовленная улыбка тут же испаряется, настолько страшно мое лицо. Он встревоженно берет меня за локоть. Дрожа, я вешаю трубку. Автомат возвращает последнюю монету. Я смотрю на брата.
— Жак… Я только что убил женщину.
6
Фейерверк начался около девяти. Я заранее купил шампанского, ледяного гаспаччо и мороженого. Мне все труднее переносить жару, — теперь, перед самыми родами, совсем невмоготу. Адриенне, правда, получше. Раньше она часто плакала, но в последние два месяца принимает голубенькие таблетки, которые совершенно изменили ее настроение. Она сама подсела ко мне после мороженого, приласкалась и, выключив телевизор, взяла в рот. Я засомневался, благоразумно ли будет… С другой стороны, в книгах о беременности об этом ничего не сказано. И в конце концов, сегодня праздник, 14 июля.
Как красива сидящая на мне Адриенна — на фоне окна, в мягких складках ночной сорочки, скрывающей живот. Я двигаюсь в ней медленно, любовно, прижимаясь лицом то к одной, то к другой груди. Моя нежная, золотистая, наполненная до краев… Она осторожно соскальзывает набок, улыбаясь уже по- матерински.
Когда в пять утра она зажигает свет и встает, я не сразу понимаю, что произошло. Тяну к себе ее подушку и накрываю голову, чтобы еще поспать. Но все слышу. Шум воды в туалете. Скрип половиц. В конце концов встаю: она сидит в кухне, белая как стена. При первой схватке я грешу на гаспаччо. При второй — на мороженое с шампанским. При третьей — бужу ее врача.
В машине «скорой помощи», где у нее отходят воды, я умираю со стыда и со смеху. Она, когда боль отпускает, тоже. Если врачи узнают, чем мы спровоцировали, как смотреть им в глаза? Мы точно двое напроказивших детей, но белые халаты и сирена настраивают на серьезный лад.
Все-таки 15 июля — не самый удачный день, чтобы произвести на свет ребенка. У медсестер сонные глаза, санитары с носилками чудом не врезаются в стены, а небритый профессор Ле Галье бесцеремонно выпроваживает меня в холл. Я собирался присутствовать при родах, даже видеокамеру захватил, но Адриенна передумала и не хочет. Ей больше не смешно. Ей больно. За мной придут позже.
И вот я стою перед автоматом с напитками, рядом с еще одним будущим отцом, который тоже явился с камерой. У него VHS, у меня «Бетамакс». Он, ругаясь, разбирает свой агрегат: как назло, именно сейчас заел, это ж надо! Из солидарности делаю вид, будто и мой барахлит. Предлагаю ему кофе лунго с сахаром — только эта кнопка работает. Коричневая жидкость выливается на подставку, а в спрыгнувший наконец стаканчик натекает лишь несколько капель горячей воды.
Я меряю шагами холл. Жаль, что не курю, было бы чем заняться. Мой собрат, вооружась отверткой, атакует внутренности отказавшей камеры. Когда за ним приходит медсестра, я втайне надеюсь, что он скажет: «Минуточку», — и не спеша закончит починку, но он отшвыривает все в сторону и трусит за ней с воплем: «Мальчик, мальчик!» Ну и что с того? У меня тоже мальчик.
Я велел деду с бабушкой ждать радостного известия у телефона. Но Мина прикатила на такси, и вот, вися на руке у шофера, она возникает передо мной, высохший призрак со смятым перманентом, с корзинкой в руках: в ней термос с кофе, фарфоровая чашка с блюдцем и бриошь — для Адриенны, когда та придет в себя.
— Знаю я этот больничный кофе, — улыбается Мина и подмигивает мне, садясь рядом на банкетку.
При мысли, что она пришла поддержать меня в самый важный момент моей жизни — пахнущая не до конца смытым мылом, наспех одетая старушка со все еще нежной кожей, со злосчастной одной десятой зрения в обоих глазах, — я чуть не плачу. Она дает мне советы, наставляет, предостерегает.
— Ты, главное, сразу же натяни маленькому на ножку резинку или повяжи ленточку. А то их всех кладут вместе, не дай бог перепутают и дадут тебе чужого. Ох, если б я видела как раньше, будь уверен, я бы с них глаз не спустила. Где моя корзинка? Куда ты ее дел? Поставь себе в ноги, в этих больницах все воруют. Который час? Боже праведный, вот бы он родился в девять часов… Твоя мать родилась без пяти девять, а ты — в пять минут десятого. Досталось тебе, бедняжечке!.. Тащили
