Как медик и генеральный советник наш отец получает автомобильные журналы, мы знаем модели, марки, характеристики, количество дверей, лошадиных сил, потребление бензина. Помимо конструктора, у нас есть пара игрушек, «динки тойз», «солидо» - кузов, шасси, с медленным и быстрым двигателем, - мы начинаем строить уменьшенные модели кораблей, самолетов и планеров.

На Рождество 1945 года дядя дарит мне красную «делаэ» со съемным капотом, рулем, поворачивающим колеса, и открывающимися дверцами, я не желаю расставаться с ней даже в школе, прячу в портфеле и поглядываю на переменах; дома я катаю ее повсюду и засыпаю, обняв красивый чугунный кузов. Но однажды качу ее, уже в третий раз перекрашенную серебрянкой, по дальней дороге, которую мы вырыли и утрамбовали сухой грязью - с примесью глины, принесенной из нашего любимого карьера по дороге в Гре, - у самого края бассейна с сорванной решеткой. Я пускаю машинку под откос, и она ныряет в черную воду: мы шуруем по дну дубинами. Садовник заталкивает ее вилами еще глубже в тину, но даже в конце сезона, когда бассейн осушают и чистят, игрушки мы так и не находим, чем больше опорожняется бассейн и чем меньше остается тины, тем сильнее бьется мое сердце и меня оставляет рассудок: вера в него; мой разум - это моя жизнь, и жизнь уходит от меня.

Мои мысли занимает не столько звучание тогдашних автомобильных марок, - «студебекер», «крайслер», «делаж», - сколько само происхождение автомобиля. Я уже во всем ищу начало, первый раз. Потому-то я подолгу изучаю и часто перечитываю альбомы об открытиях, географических, научных, технических, автомобильных, мореходных, авиационных.

Я читаю историю авиации, начиная с летающей машины Леонардо да Винчи: монгольфьеры, «Эол» Клемана Адера[149], машина Сантос-Дюмона[150] - имена завораживают, точно имена из Библии, историографии или «Романа о Лисе», - перелет Блерио через Ла-Манш[151] перелет «Гео» Чавеза через Альпы[152], перелет Линдберга через северную Атлантику[153] исчезновение «Белой птицы» Нунгессера и Коли[154], перелет Косте и Беллонта из Парижа в Нью-Йорк в 1930 году[155] перелет Мермоза[156] и его товарищей по «Аэропосталю» Латекоэра[157] через Анды. Развитие машин, освобождающие открытия (фотография, электричество, фонограф, кино), героизм и одиночество изобретателя... не могу начитаться.

Я читаю и перечитываю «Один через Атлантику» Алена Жербо[158] из «Зеленой библиотеки».

Мы вырезаем и склеиваем из мироксилона[159] или коры парусники, затем пускаем их на водохранилище

Лейга у подножия гор, наша мать шьет нам паруса на швейной машинке, и долгими днями мы управляем с бетонного бордюра своими парусниками из коры и более утлыми из микросилона, быстро набирающими воды. Эти паруса все сильнее раздуваются после полудня, а ближе к вечеру несут наши кораблики по золотисто-коричневой, затем красной глади с чернеющим отражением зеленых пихт, мы шатаемся от опьянения еще и на обратном пути меж домами, где под крики и плач уже дымятся тарелки с супом.

Из всего прочитанного лишь «Роман о Лисе», в сокращенном, адаптированном и иллюстрированном издании, концентрирует в себе все, что меня трогает и терзает в ту пору: прежде всего имена - Изенгрин, Нобль, Гупиль, Эрмелина... старинная грамматика, история средних веков, животные, произведения природы и человека, хитрости, проделки, скатология, власть, общественные классы, слово «виллан»[160] преследует меня во сне, и, в первую очередь, рассказ и образ Изенгрина, обманутого Ренаром, хвост, скованный замерзшим озером: затем следующий образ: Изенгрин тянет за хвост, тот отрывается, и волк убегает в зимнее поле.

Тут еще и привлекательность более плоской, ровной, изобильной, радующей взор местности - совсем не такой, как наша, неровная, убогая и однообразная: мы пересекаем эти Ренаровы поля во время июльской поездки в Бретань через Берри, Пуату, Турень, Анжу.

После «Пантагрюэля» с моей этажерки беспокойство растет: рождение Гаргантюа, смерть Бадебек, списки блюд, эти великаны, которые на самом деле вовсе не великаны, столь похожи они на хорошо знакомых персонажей, ежедневно встречаемых на улице либо ожидающих в приемной нашего отца внизу, более сельские и пухлые, нежели Гулливер в стране Лилипутов, скорее, пугают меня: никакой тебе сексуальной привлекательности, как в Библии, у Киплинга, Гюго или Диккенса.

*

Жанна Ориоль, наша служанка в течение всей оккупации, в конце лета 1955 года, всего двадцати двух лет отроду, выходит замуж за красавца Тарди, обе наши сестры - подружки невесты, они поднимаются по верхнелуарской дороге из Бург-Аржанталя в Сен-Совёр-ан-Рю, где отмечают свадьбу, в синей двуколке. Свадьба у въезда в деревню, в огороженной рощице фруктовых деревьев: белые и розовые платья из газа, взбитые сливки, розовые от малины и клубники, розовые ягоды. Наша подруга по трудным дням покидает нашу мать, которая любит ее еще и за красоту: это женщина Освобождения с непокрытой головой, всеобщая любимица, высокая, белая, розовая и красная, с серебристым, всегда нежным и слегка удивленным голосом.

Она поселяется в двух километрах от Бург-Аржанталя, по дороге к массиву Пилат, в местечке Ле- Масно мы называет его «У Жанны», - на ферме своего мужа, над дорогой, мы ходим туда пешком каждую неделю и проводим время после полудня. Мы очень бодро следуем за ней повсюду, общая комната, хлев, водопой, рига, поля и луга, ее красивые длинные волосы стянуты цветастой косынкой: вскоре двое детей, очень красивых, белокурых; порой я вижу, как они вдвоем, она и наша мать, шагают поодаль и ободряюще хлопают друг дружку по плечу; наша мать знает, от кого она происходит по матери и отцу, мы знаем, что мы сами, как и мать, не из народа, и хотя временами это высокое положение придает нам гордости, именно разрыв между нашим классом и этим «народом» считаем мы главной мукой своей жизни.

Эту муку мать оставляет для себя, но мы постоянно осязаем ее в жестах, кроткой сдержанности при разговоре о наших местных согражданах, мы хорошо видим, что мать другая, но свое естественное отличие она не пытается ни скрывать, ни выпячивать.

Раздельные уроки - историческая данность, настолько жестокая и нередко убийственная, что нельзя, привыкнув к ней, желать ее упразднить, но это неравенство - несправедливость, которой не желали ни Бог Отец, ни Христос. Стало быть, следует поддерживать равновесие, хотя бы приукрашивая суть этой несправедливости, создавать красоту в этом мраке: так, когда одноклассница и задушевная подруга одной из наших сестер, дочь итальянца-штукатура, скромного, предусмотрительного и желающего успехов своим детям, погибает на автобусной экскурсии, высунув голову в окно и ударившись о столб, который ее обезглавливает, наша мать настойчиво убеждает нашу сестру, хоть она еще маленькая, пойти к родителям и покойной малышке, лежащей на кровати с забинтованными головой и верхом туловища.

*

В устах матери звучит фамилия де Голль: теперь ее можно произносить свободно, я уже знаю, что Франция - бывшая Галлия, и для меня само собой разумеется, что герой носит имя освобождаемой им страны, я даже считаю, что он может и должен зваться «де Голлем Франции». Он Герой с большой буквы. Мать всегда говорит не «де Голль», а «Шарль де Голль» или «генерал де Голль» и, в отличие от многих представителей своего класса, никогда не называет рабочих, крестьян, садовника, прислугу просто по фамилии, а добавляет мадам или мсье.

Цветные портреты повсюду, в витринах, лавках, интерьерах частных домов, на главной улице, в ее верхней части, переименованной в улицу Генерала де Голля. Генерал де Голль становится в один ряд с генералом Леклерком, Роландом в Ронсевальском ущелье, Людовиком Святым[161], Жанной Д’Арк, Баярдом[162], Генрихом IV, Людовиком XIV, Наполеоном, Гинемером[163], персонажами, которые я вижу в больших книгах - цветных альбомах по истории Франции: маленький Наполеон Бонапарт в школе Аяччо, одинокий среди сорванцов, на его парте старательно нарисована карта, ребенок мечтает, а в южной Атлантике карандаш выводит надпись: «Святая Елена, маленький остров»; Баярд ранен у подножия дерева в Павии, Франциск I в доспехах, но с непокрытой головой, склоняется и обнимает его; и предатели,