Франция, начало июня 1940 года: уже девяносто тысяч погибших, бомбардировки городов на севере, востоке, западе; массовое бегство.

Еще в Лондоне генерал по имени Шарль де Голль, заместитель военного министра в правительстве  Поля Рейно[2], выполняя поручение при британском правительстве, настойчиво передает по телефону председателю Совета предложение Черчилля о слиянии двух государств - Франции и Великобритании - в одно, в целях борьбы.

Двадцатидевятилетний кадровый офицер пехоты Пьер Вианне, один из братьев нашей матери, попадает в плен в лесу Алатт к северу от Парижа, убегает 14 июня, перебирается в Северную Африку - в июле он вступает там в ряды первых отрядов «Свободной Франции»[3] .

Дофине, окрестности Гренобля: в начале июня двадцатитрехлетний Филипп, еще один брат моей матери, закончив в 1938 году семинарию Исси-ле-Мулино и получив в Сен-Сире[4] воинское звание «Двадцать лет спустя»[5], сражается против немцев под командованием капитана Галлиена, бок о бок со старшим сержантом Абд- эль-Кадером. На поле Вореппской битвы[6] его производят в лейтенанты, и за пару часов до прекращения огня он останавливает немецкое наступление.

*

Зима 1940-41 годов: Бург-Аржанталь на юге департамента Луара, небольшой области, граничащей с Ардешем, Роной и Верхней Луарой.

Я первогодок. Сижу на ковре «с печатью Директории»[7] в нашей гостиной, у окна, очень яркое зимнее солнце размывает мои очертания. Окно в форме солнца. Большое тело склоняется в этом свете красивой тенью, приседает передо мной, поднимает меня во весь рост, целует и говорит что-то на ушко.

Это Юбер, самый младший из четырех братьев моей матери, ему как раз исполнилось двадцать.

Сама История - уже обожествленная - берет меня на руки и говорит со мной.

Эта живая плоть, в которой струится кровь моей матери, прижимается к моей, поглощающей вместе с молоком чужое сознание, и готовится вступить в адское пламя; эти глаза, куда я смотрю в лучах солнца, увидят чудовище и его псов, его дубины и удавки, его газы и клещи для зубов.

Еще две зимы, и дыхание над моим ухом иссякнет, рассеется в мучительных атаках.

Что отвечает мой рот в это самое ухо, где пару месяцев спустя приказы навсегда сольются с собачьим лаем?

*

История человека: сначала встать и пойти: мои первые шаги той же зимой, на том же ковре: вокруг много людей, снаружи в поселке густой снег, меня ослепляет солнечный свет, рука матери на моем плече и бедре, моя правая нога делает шаг, мои руки подняты передо мной, моя левая нога... и колени чуть дальше - мой отец пятится, чтобы я шел дальше сам.

Помимо образа этого нежного существа, Юбера, потусторонний образ Истории, сначала я слышу, а затем вижу его на иллюстрациях: во время оккупации радио ставят на первой полке кровати с дверцами, в нашей столовой, очень светлой комнате, чьи окна выходят в центр деревни и на отрезок мощеного шоссе, ведущего к Роне и на юг.

Дефицит угля вынуждает нас проводить весь день в этой единственной отапливаемой комнате - наши детские в глубине дома и комната наших родителей обогреваются лишь бойлером в прихожей, где телефон звонит по двадцать раз в час, до поздней ночи, нередко до рассвета. Мы играем в этой светлой комнате с камином, вокруг большого стола, с дубовой крышкой над бретонской мешалкой[8], в которую спускаемся и прячемся. Не в этом ли обиталище, куда еще не могу залезть к самой младшей из моих сестер, или все же на руках у матери слышу я в шесть месяцев восемь дней речь Филиппа Петена[9] о перемирии, в полдень 17 июня 1940 года? А его обращение 25 октября после рукопожатия с Гитлером в Монтуаре, через двадцать два дня после принятия первого закона о евреях?

*

Двадцативосьмилетняя Сюзанна, одна из двух сестер моего отца, до войны подрабатывающая няней на межконтинентальных теплоходах и попутно учащаяся на юридическом факультете, занимается в ту пору сортировкой греческой патристики в Лионском университете; с самого начала оккупации она становится активисткой подполья: «Христианское свидетельство», «Борьба».