Традиционно веру, надежду и милосердие обозначали сложным символом, состоящим из креста, якоря и сердца, но Сотников не любил кресты. Почему – он и сам не знал. И якоря он тоже не жаловал. Слишком прямолинейно получалось… Однако были варианты: наряду с крестом веру символизирует образ чаши, а надежду, помимо якоря и корабля, можно выразить при помощи образов ворона и цветка. Для милосердия же существовал целый арсенал выразительных средств – пламя, дети, плод или пеликан. Конечно, дети – это совсем не то, что допустимо в ювелирном изделии, но вот языки пламени могли бы оказаться весьма приемлемыми. Людмила пробовала сочетания разных символов, но результат их обоих пока не устраивал.
– Алексей Юрьевич, ко мне приходили из полиции. Я все рассказала. Простите меня.
Голос Карины звучал печально и устало. Наверное, бедная девочка чувствует себя виноватой, рассказав полицейским то, о чем сам Сотников предпочел бы умолчать. Интересно, кто к ней приходил? Тот рыженький, который много чего знает про историю Дома Сотникова? Или второй, постарше, красивый и молчаливый? А может, оба вместе?
– Я понимаю, вы бы не хотели, чтобы об этом знали… Если бы вы не хотели скрыть, вы сами рассказали бы, у вас была такая возможность, ведь вы и со следователем разговаривали. Но вы ничего не рассказали. А я вас подвела, – продолжала говорить Карина. – Простите меня, если можете.
– Ничего, Кариша, – мягко ответил Сотников. – Ничего страшного. Все равно рано или поздно пришлось бы рассказать. Не ты – так кто-нибудь другой посвятил бы полицию в эту историю. Ничего, детка, не кори себя, все нормально.
– Но ведь вас теперь будут подозревать…
– Ну, что ж поделать, – улыбнулся Сотников. – Такая, видно, моя судьба.
Он положил трубку рядом с собой на стол, заваленный набросками эскизов. Значит, Карина рассказала… Зачем? Господи, зачем? Ну почему нельзя было промолчать?
И тут скользкой змеей вползла в голову мысль: «Карина защищалась. Отводила от себя подозрения. Она готова была открыть все чужие секреты, чтобы полицейские подозревали кого угодно, только не ее саму. Неужели это она Лёню?..»
Настроение мгновенно испортилось, во рту появился привкус горечи. Людмила вопросительно смотрела на мужа, который, вместо того чтобы вновь заняться эскизами, молча стоял возле стола и смотрел в стену.
– Это Карина звонила? – спросила жена. – Что-то случилось? Ты стал сам не свой.
– Ничего, Люленька, не обращай внимания. – Он виновато улыбнулся. – Ты продолжай без меня, ладно?
– Ты плохо себя чувствуешь? – забеспокоилась Людмила. – Что-то болит?
– Все в порядке, просто мне нужно немного подумать.
– Ну, хорошо, – вздохнула она. – Пойди приляг, я пока поработаю, а через пару часов посмотришь, что у меня получится.
– Спасибо, милая. Не забудь: вера, надежда, милосердие. И постарайся обойтись без креста, это банально, хорошо?
Сотников толкнул дверь в комнату сына. Комната была пуста, компьютер выключен: Юрий уехал на выходные со своей девушкой в Питер. Не самое удачное время года для составления правильного впечатления об этом дивном, уникальном, потрясающем городе. Впрочем, как знать, какое впечатление правильное… Летнее, с высоким светлым небом, ослепительно сияющими куполами и шпилями, яркой рябью Невы под холодным сверкающим солнцем и с ощущением невероятного, нескончаемого простора, охватывающим Сотникова каждый раз, когда он оказывался на Дворцовом мосту. Или осенне-зимнее, мрачное, депрессивное. Как знать, каков этот город на самом деле! Стоит себе город три сотни лет, а так никто его до конца и не понял, никто в нем окончательно не разобрался…
Алексей Юрьевич начал перебирать папки с распечатками, листал, пробегал глазами, пока не нашел то, что искал. Эту часть дневниковых записей Юрия Алексеевича Сотникова Второго, родившегося в 1877 году и приходившегося Алексею Юрьевичу прадедом, сын еще не обратил в художественный текст, но уже переработал в наброски. Вынув нужные листы из папки, Сотников уселся здесь же, в комнате сына, и погрузился в чтение:
«Старый ювелир Алексей Юрьевич Сотников Второй передает свои секреты. Он был единственным сыном в семье, были еще две старшие сестры, которые уехали из России в 1918–1919 годах, а он со всей своей семьей остался, для него ценны могилы предков, он не смог их бросить. Арестован в 1919 году, в сентябре 1920 года выпущен. В тюрьме ЧК он сидел вместе с сыном Карла Фаберже, Агафоном. Их освободили одновременно, по личному распоряжению Троцкого, и с одной и той же целью: составить реестр всех драгоценностей императорской семьи, попавших в руки новой власти, подробно их описать и сделать фотографии, а также помочь в экспертной оценке стоимости и подлинности изделий, предназначенных к продаже за границу для диктатуры пролетариата. Оба они, и Сотников, и Агафон Фаберже, были включены в состав комиссии академика Ферсмана по описанию Российского алмазного фонда (1922–1923 годы, с декабря 1922 года – Алмазный фонд СССР). Именно тогда Алексей Юрьевич Второй и услышал разговор, для него не предназначенный, о том, что сначала распродадут то, что есть, а если этого не хватит, начнут изготавливать подделки, потому что сами ювелиры свалили за границу, а все мастера, рабочий люд, остались в России, и они знают все секреты и смогут сделать отличные имитации, тем более что среди этих работников есть выдающиеся мастера с собственными клеймами. Может быть, это кто-то выговаривает молодому чекисту, который арестовал человек двадцать мастеров и пытается их прессовать. (Посоветоваться с отцом, как лучше: Алексей Юрьевич случайно слышит разговор или ему кто- то рассказывает, может быть, тот же Агафон Фаберже?) Буквально: «Их надо на руках носить и пылинки сдувать, они – залог выживания нашей молодой Советской республики. Не дай бог повредить им руки или глаза. Выпускай немедленно!!!»
Услышав этот разговор, Алексей Юрьевич Второй, которому было на тот момент 75 лет (родился в 1845 году, выпустили из тюрьмы в 1920 году), понял, что изделия Дома Сотникова могут попасть под раздачу: если будет нужда, их начнут подделывать точно так же, как изделия Фаберже, Семеновой, Хлебникова и других. Поэтому он, старательно вспомнив все, чему его когда-то учил отец, и все свои работы, сформулировал основные принципы, то есть фактически разработал целую систему защиты своих изделий: написал кодекс, в котором перечислил то, чего никогда и ни при каких условиях не может быть в его изделиях. Например, если в узоре предполагались цветы с четным количеством лепестков, то число самих цветов обязательно должно быть нечетным, и наоборот: если лепестков нечетное число, то самих цветов – четное. Если изделие состоит из двух предметов (например, пара серег или пара браслетов) или больше, метки должны быть разными, но вместе составлять определенный символ. Если изделие имеет замок, то секретный символ ставится… Если изделие имеет ножки, то символ ставится… Если кольцо…
Алексей Юрьевич работал над перечнем много месяцев, стараясь ничего не упустить и не напутать и каждую минуту благодаря Бога за то, что в Ювелирном Доме Сотниковых тайные метки ставили только сами Сотниковы. Были, были у них превосходные мастера, имеющие собственные клейма, но каждое изделие в определенный момент (например, перед закрепкой камня в кольце или в серьгах) непременно приносилось в маленькую личную мастерскую хозяина, где он, оставаясь один на один с произведением ювелирного искусства, ставил в только ему известном месте только ему понятный знак.
(Кстати, не забыть сослаться на письмо 1896 года, написанное женой Алексея Юрьевича своей сестре, где есть слова о том, что «Алексис никому не доверяет, даже старшим мастерам, хотя любит их и уважает. Если после нанесения метки изделие требует доводки, позволяющей разглядеть саму метку, то доводит его сам и возвращает уже полностью готовым. А ведь ему уже шестой десяток, и я опасаюсь за его зрение и полагаю, что ручные работы в этом возрасте могут подорвать его здоровье».)
Старый ювелир сделал то, что потом назвал своим секретным кодексом Дома Сотниковых, но никому его не показывал. Хотя его сын Юрий Алексеевич знал и о том, что отец над ним работает, и о причинах, побудивших старика взяться за эту работу. Перед смертью Алексей Юрьевич передал секретный кодекс своему сыну и одному любимому ученику, который не эмигрировал после революции, а остался рядом с Учителем, выказывая тем самым ему свою полную преданность (про ученика в дневниках информации мало, надо будет его придумать поярче или порыться в архивах, спросить у отца, может, ему дед что-нибудь рассказывал об этом человеке, в дневниках есть только его имя, надо характер сделать). Алексей Юрьевич
